— Не знаю. Сбился со счета.
— Он сбился со счета, ясно вам? Можете гордиться таким сыном! У него только один недостаток — очень любит свою мать. Нет, чтобы давным-давно уехать от нее, бродить по свету да поплевывать на все! А он одну ночь не переночевал дома и уже комплексует: как она там? Тут он не в вас пошел, очень жаль!
— Слабаком я оказался, Танька.
— Вот именно — слабаком! Поучился бы у отца, как это делается! А то ответственность, понимаешь! Угрызения совести? Нет ничего этого на свете!
— И любви, Танька, нет. Один голый секс. По образцам шведской порнографии.
— По каким там образцам — шведским или отечественным — безразлично! Главное, что пресытимся через год, начнем изменять друг другу — это уж обязательно!
— Все к этому идет, — сказал я.
— Вот именно, все к этому идет. Не до конца же жизни вдвоем да вдвоем! Вы же его за ничтожество будете считать — правильно? — если он скажет, что хочет прожить со мной до золотой свадьбы.
— Сама не вздумай сказать. Насмешишь папу. — Я обнял ее за плечи.
Мы на миг забыли о них, будто они испарились, исчезли, как бесплотные духи; в ее темных сияющих зрачках я разглядел такое сильное чувство, что мне даже страшно стало. Потом лишь услышал голос отца:
— Неужели, по-вашему, я такой гад, ребята? — проговорил он.
И вдруг заплакала, закрыв лицо руками, Лиля.
Мы с Татьяной, не сговариваясь, вышли из номера. Отец крикнул вслед, чтобы подождали в холле. Так мы и сделали, усевшись в кресле. Долго молчали, не глядя друг на друга. Тяжело было на душе; что-то саднило внутри, как при зарождающейся болезни. Я думал: надо отрезать язык и выкинуть собакам. Надо регулярно принимать элениум, как мать. Надо оглохнуть и ослепнуть, погрузиться в тишину и немоту, в свой собственный, независимый ни от кого космос. А еще лучше ни о чем вообще не думать — ни о том, что было, ни о том, что будет, как это умеет твой приятель Таракан. Ох, черт! Зачем он только приехал!
— Зачем он только приехал, Танька? — вслух взмолился я.
Ответа не ждал, сам себя спросил. К тому же в коридоре появилась мать. За руку ей цеплялась толстая дежурная, та самая, надо думать, что привязалась к Лиле…
— Да отпустите вы меня, ради бога! — отбивалась мать. — Неужели не видите, что я старая женщина!..
Дежурная отстала, поспешила, наверно, вниз жаловаться начальству на жильца 413-го номера, к которому гости ходят без пропусков… Нас она не заметила. Я встал и сказал Татьяне: «Пойдем!» Она не из трусливых, но тут задрожала, как будто я ее не к своему отцу родному, не к своей матери родной приглашал, а на удаление зуба к зверю дантисту… Мы опять вернулись в номер. Дверь была открыта. Мать стояла спиной к нам. По ее голосу сразу понял, что она в том состоянии, когда плохо понимает, что говорит и делает, на грани истерического срыва…
— Где он, Леонид? — услышали мы. — Не вздумай соврать, что его здесь не было! Я знаю, что он здесь. Я могла бы прийти ночью и застала бы его у тебя!
— Ночью его не было, Ира, — ответил отец.
Она не обратила внимания на его слова…
— Я знаю, что он живет у тебя давным-давно, Леонид! Его нет дома уже пять лет! Он улетел тогда с тобой из Свердловска, да, да! и с тех пор я одна, как перст! И я прекрасно понимаю, Леонид, что он у тебя ищет и находит. Он ищет избавления от меня, потому что я для него — это слезы, нотации, комендантский час, военное положение, цензура и трибунал — так он считает, Леонид, а ты, Леонид, — это вседозволенность, вот что он почуял давным-давно! В твоем номере он может ходить из угла в угол, как безумный чемпион мира по ходьбе, и никто ему не скажет, что швы еще не окрепли и даже не сняты! Где он?
— Сейчас позову.
Но она опять не услышала. А мы с Татьяной, стоя в трех шагах сзади, не могли двинуться с места, точно загипнотизированные ее взвинченным монотонным голосом.
— …и, кажется, я могла бы надеяться, Леонид, хоть сейчас, хоть один раз в жизни, что ты мне поможешь. Но ты, наоборот, подбиваешь его на новые подвиги, соблазняешь своей распутной свободой… и тебе плевать, что я могу оказаться в больнице, потому что я больна, Леонид, и только сослуживцы будут меня навещать, а он будет мотаться бог знает где, в какой-нибудь такой дали, что даже на похороны мои не успеет приехать, ясное дело, не успеет!
— Ира!
— Больше всего я опасалась, Леонид, что наступит время, и он пойдет по твоей дорожке!
— Знаешь, он не пошел по моей дорожке. Он пошел по своей, — примирительно произнес отец.
Читать дальше