Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

Татьяна вопросительно и тревожно на меня смотрела: что случилось? Я пристыженно пробормотал: ерунда, мол, заснул и развязал во сне мировой пожар… ненавижу спать днем, всегда кончается фантасмагориями.

— Ты не заболел, Костя? У тебя, по-моему, жар. — Она прикоснулась ладонью к моему лбу.

Я вдруг схватил ее руку и заговорил со страшной нежностью — как будто даже не я, а кто-то другой вместо меня, и не моими, а чужими словами:

— Милая Танька! Что бы я делал без тебя! Спасибо тебе. — И поцеловал ее руку, как целуют руки добрых старух.

Она обомлела, застыла с открытым ртом. Ее можно понять. Я же терпеть не могу сентиментальности, всем известно, и если иной раз она очень уж расчувствуется и начнет шептать, как в бреду: «Милый… любимый… единственный…» и так далее, то для меня это настоящая пытка. А еще хуже, когда из меня вытягивают, как клещами, любовные признания. Настоящим мастером, садисткой настоящей была Шемякина. Едва мы оставались вдвоем, как она начинала ныть: «Скажи, что любишь! Ну, скажи, что любишь!» — хотя козе было ясно, что я просто убиваю время с ней. Иногда, чтобы отвязаться, я говорил: «да, да, да!», и если было темно, то корчил при этом дикие рожи, и она счастливо ахала, но через минуту опять начинала свое: «Правда, любишь? Скажи!» — и добилась наконец, что я стал избегать ее как зачумленную. Впрочем, мы все равно бы расстались, это тоже козе ясно. Ведь не я ее выбрал, а она, Шемякина, меня, едва я появился в институте — приезжий, неприкаянный новичок. А у нее душа добрая, недаром все зовут «мать Шемякина». («Мать Шемякина, дай конспект!» «Мать Шемякина, займи трояк до стипы!» Или просто: «Эй, мать! В столовку идешь?») Ну, пристала ко мне как банный лист, готова «дипломат» за мной таскать, шагу не сделаешь, чтобы не наткнуться на нее и ее завороженный взгляд. «В чем дело, мать Шемякина, в чем дело?» А в ответ влюбленный взгляд и прерывистое дыхание. Жуть просто, блин-компот!

Выходит, сначала она меня пожалела (одинокий, неприкаянный, ха-ха!), а потом я ее. Вот и все. Вот и вся любовь. Но Шемякина этого не понимает, ждет продолжения телесериала, хотя никаких обещаний не было, ясно написано «конец» и поставлена точка. Точка!

Я так и сказал Татьяне вскоре после нашего знакомства: ничего серьезного у меня с Шемякиной не было, не верь слухам. (Она ведь на другом факультете, Танька). И еще я попросил ее:

— Христом богом умоляю тебя, Танька, не требуй от меня никогда клятв и признаний! Я сам все скажу, когда захочу и если захочу. Понятно?

Она разъярилась, даже кончик носа побелел, а глаза стали злые, как у рыси.

— По-твоему, Ивакин, я способна вымаливать у тебя подачки? За кого ты меня считаешь? За вторую Шемякину?

Мы здорово тогда поссорились (то есть она распсиховалась и убежала) и неделю без одного дня не встречались и не созванивались. Я извелся за эти шесть дней, чуть не заболел, и на седьмой, проклиная себя за слабость, вечером отправился к ней в общежитие. На полдороге мы встретились, и я поразился ее худому, измученному лицу. Но виду не подал, как поражен, лишь сказал:

— Привет, Сомова! Куда направляешься?

— А тебе-то что? В магазин за хлебом.

— Интересное совпадение! Я тоже в магазин за хлебом. Ты за черным или за белым?

Она огрызается:

— За серым! (А в руках ни сумки, ни авоськи, впрочем, как и у меня).

Ладно! Заходим в магазин, как примерные покупатели. Татьяна приобретает сдобу за семь копеек, я — какую-то дурацкую черствую плюшку за три копейки, на которую смотреть-то неохота. Выходим друг за другом молча. На улице я спрашиваю:

— Ну, теперь куда? За селедкой, что ли?

Она не отвечает, лишь впилась зубами в свою сдобу и озирается вокруг, будто заблудилась и не знает, куда идти дальше, в каком направлении… Стоим, жуем — жадно, остервенело; прохожие на нас косятся: откуда, мол, такие взялись, с какого голодного мыса?

— Как вообще-то дела? — спрашиваю. — Чем занималась шесть дней и шесть ночей? Как проводила досуг?

— Очень хорошо! Прекрасно! Ходила на танцы, в кино.

— Одна или с кем-нибудь?

— С кем-нибудь!

— Молодец, Сомова! Я тоже времени даром не терял. Бар посещал. Знакомства новые завел, то-се. — И чавкаю, чавкаю.

— Рада за тебя. — А сама чуть не подавилась куском. — Ну, пока, Ивакин! У меня свидание.

— Ох, черт! У меня ведь тоже. Опаздываю!

— Пока, пока, Ивакин. И не смей приходить ко мне.

— Никогда?

— Да, никогда!

— Ладно, договорились, — выдавливаю из себя, криво усмехаясь. — Поцелуешь на прощание?