Николай Москвин: Конец старой школы

— …Можно считать проценты не со ста, а со ста двадцати. Еще удобнее, чем со ста. Что вы на это скажете? (Торопливо — к кафедре.) Заболтался! Какие проценты! Откуда вы их знаете? Не будем опережать события. На чем мы остановились? (Снова лицо — придорожная банка.) На смесях?

Тутеев поспешно:

— На смесях.

— Благодарю. Ну вот, решим такую задачу… Помните вы все-таки, — оживают морщинки у глаз, — что математика для вас, реалистов, есть главное: вы, вероятно, техниками, инженерами будете, поэтому к математике надо подходить с душой и телом… не правило вызубрить, а логику математических рассуждений усвоить! Что я говорю — логику! А вы и логики не знаете… Для реалистов математика — это всё… Центр! Но решим такую задачку… Ах, эти купцы, купцы! Вечно они кого-то обжуливают. Записывайте! — Лицо у Вырыпаева тускнеет. — «Купец смешал два сорта чая. Один сорт стоил 3 р. 20 к. за фунт, фунт другого сорта — 1 р. 18 к.». Наверно, дрянь какая-нибудь, они это могут… «Спрашивается, сколько он взял того и другого сорта, если…»

— Илья Петрович, это тоже «центр»?

— Что?

— А вот это… купцы… чай?

— Прекратите разговоры!.. — Рука зачеркивает разговор. — «Спрашивается, сколько он взял того и другого фунта…» Нет, не фунта, а сорта. — Морщинки у глаз вдруг опять оживают. — Возможно, что и «центр», но не ручаюсь. Я двадцать лет смешиваю невидимые чаи, но поставь меня приказчиком в бакалейную лавку — завтра хозяин пойдет с протянутой ручкой просить: разорю! Но те, которые постарше меня, говорят, что надо вам это знать. Итак, «спрашивается, сколько он взял… (Чу! В коридоре гудит медь.) того и другого сорта, если…»

…Ну быстрее, быстрей! И до чего же он неповоротлив, медлителен!

И верно: Илья Петрович топчется перед дверью, хлопает себя по карманам. Может быть, он что-нибудь забыл? Ну, выходи, Вырыпай, скорей…

Хлынувший класс давно бы перекатил через преподавателя — первым в коридор, в бурный водопад большой перемены. Но Вырыпая ждут. А он двигается к двери возмутительно медленно, вот-вот остановится.

Вышел. Плотина открыта. Застоявшийся класс рыбьей стаей — в дверь, в коридоры, на этажи…

Большая перемена — получасовое гуляй-поле.

Со второго и третьего этажей обрушивающейся лавиной — вниз. Ступеньки стремглав, до ряби в глазах, из-под ног — назад. Ноги перемахивают с первой ступеньки на пятую, с пятой на десятую, на пятнадцатую. И на лестнице вдруг — только три ступеньки! Долетев до нижнего этажа, лавина, скользя на кафельном полу, вкатывается в коридор.

Там длинная дорожка из столов и под прямым углом тупик — поперечный стол. В тупике кудри пара, стук фаянсовой посуды, жужжащие струи кипятка. И самовар. Он величествен, как истукан. Четыре ножки в виде львиных лап прочно держат его круглый живот из блестящей красно-зеркальной меди. Когда снимают сверху конфорку — божество снимает шляпу, раскланивается. Еще минуту назад в красном зеркале отражались только недвижные окна коридора, сейчас — мельтешащие стриженые головы…

Чай. Белая фаянсовая кружка с синим рисунком: синий домик, синее дерево, синий заяц. Над красно-бурой плескающейся поверхностью — низкий, обжигающий пар.

Первому этажу везет — он быстрее всех (близко: вот класс, вот чай) захватывает кружки. Калач, принесенный из дома, уже в руке, уже откусан — только вот этот проклятый обжигающий пар.

Миша Брусников хватает с подноса пустую холодную кружку и из кружки в кружку переливает чай.

— Мишка, кончай! — торопит Телегин.

— Сейчас…

В левой руке Брусникова калач, в правой — кружка с остуженным чаем. Влево — кусок, вправо — глоток. Брусников худ, большеголов. Темные волосы мягки и ласковы. Этим волосам надо быть не темными, а светлыми. Пальцы длинные, гибкие.

Телегин кончил пить. Оставшийся кусочек ситного завернул в бумагу — и в карман. Черные глубокие глаза ожидающе — к Брусникову.

Где-то в недрах коридоров и этажей — призывный вой.

— Бежим! Наших уж бьют. Плясов орет!..

Брусников бросает кружку, недоеденный калач.

Ноги уже пошли, ноги уже бегут. Телегин оборачивается назад, на калач.

— Ты что же калачами это, главное, разбрасываешься?

— Ладно. Пускай…

Но Брусникову вдруг жалко брошенного куска. И не наелся, кажется, — еще обиднее. Не вернуться ли? Но поздно, поздно — ноги уже бегут.

В конце чайного коридора — пухлый ученик. Щеки как наливные яблоки.

— Зинка! — кричит на бегу Телегин. — Не облопайся! Беги на подмогу — там уже кроются!