Сергей Сартаков - Горит восток

И опять он стоял, ожидая, когда голос вернется к нему. Молчала Клавдея.

Да если бы мне вы… мне она сама рассказала… Зачем? Зачем вы обман страшнее, чем он был, сделали? Коли силой ее взяли, разве так бы я к ней?.. Я же… любил ее! Ильча твой только в тайге мне об этом сказал. А когда сказал? Когда вот вое это… было уже, — он обвел круг рукой по избе. — Сгубил я жизнь Лизавете, да, сгубил. Только вы прежде меня ее сгубили.

Повелось так в народе — девичий грех покрывать.

Грех? Так ты правду тогда мне говорила, сначала, или опять… опять все неправду?

Правду, Порфирий…

Так зачем ты ее горе страшное грехом называешь?

Принято так. Только я тебе богом клянусь: силой взяли.

Порфирий подошел к ней так близко, что Клавдея попятилась.

Кто?

Не знаю.

Кто, Клавдея? Кто? Скажи! — И страшным был спокойный голос Порфирия.

Не знала и сама Лизанька. Подкрался в лесу, оглушил кулаком.

— Это правда, Клавдея? Правда.

Порфирий отошел к двери, уперся руками в косяки, выставил голову под холодные, секущие струи дождя. Клав-дсю знобило. Мокрое платье все туже стягивало ей плечи,

грудь.

А я найду его, все равно найду, Клавдея, — сказал Порфирий от двери, не оглядываясь. — Всей жизни своей не пожалею, а найду.

Он пошел к огню. Босой ногой ступил в лужу, набежавшую на пол с платья Клавдеи. Заметил, как кругло надулись набухшие от врды и грязи чирки на ногах у нее. Заметил, как трясутся у нее посиневшие губы.

Застыла, Клавдея? — он тронул ее за плечо.

Ничего.

Ты бы разулась, обутки сняла.

Ничего.

Вот, иди к огню, — он набросал в него крупных обломков досок.

Клавдея, едва переступая онемевшими ногами, подошла к печи. Улыбнулась виновато:

Спасибо тебе.

— Обутки сними, — повторил Порфирий. Послушно сняла Клавдея чирки, откинула к порогу,

стащила промокшие и забрызганные грязью чулки.

Выжми платье.

Потом… — Дрожь сотрясала ее, пощелкивали зубы. Клавдея не могла говорить.

Они стояли рядом у костерка, разложенного на высоком шестке русской печи. Огонь мало грел. Пламя длинными узкими лентами уходило под своды предпечья, в трубу. Клавдея подставляла к огню то одно плечо, то другое, поворачивалась спиной. Но от того еще холоднее становилось ногам. Порфирий искоса глядел на нее, на растрепавшиеся, спутанные, мокрые волосы. Вот если бы мать — его мать — к нему так пришла! Застывшая, посипевшая от холода. Как бы он поступил? Кто Клавдея ему?

Клавдея, ты мне кто?

И сразу всплыло у него в памяти, как такой же вопрос: «Ты мне тесть?» — задал он Ильче в тайге, и тот ему ответил: «Тесть». Будто обух над головой Ильчи занес, так спросил он его. Ильча не отвел, принял удар, тестем назвался. Зачем он занес опять этот обух, теперь над головой Клавдеи? Ударить и ее?

Сам знаешь.

Хорошо, что она так ответила, не приняла, как виноватая, удар на себя.

Родной ведь ты, Клавдея, приходишься мне? Клавдея подняла на него глаза, тихо переспросила:

Родной?

Как мне тебя называть?

Вот теперь Клавдее стало теплее. Утихла злая, колючая дрожь.

Когда любят — п матерью называют.

Матерью… Мать…

Давно… нет, никогда не произносил он этого слова: годовалым ребенком остался от матери. Как легко теперь оно сорвалось с губ!

Сын? Порфиша…

Это сказала Клавдея. И эти слова слушать еще радостнее и еще больнее.

Мать?.. А ведь душу матери так не терзают, каленым железом не жгут. Мать?.. А где же к ней слова ласки? Мать?.. А стоит она, одинокая, в мокром, холодном платье, посреди чужой ей избы.

Родная! Клавдея — родная ему! Стоит у не греющего ее огня, и хотя вздрагивают от горькой обиды ее плечи, но не ушла она снова в темень ночи, под секущий косой дождь…

Порфирий бросился к себе на постель, стал шарить рукой в изголовье. Нащупал сверток, который дал ему Могам-бетов. Торопливо сорвал с него тонкую оберточную бумагу. Под пальцами побежала налощенная, мягкая ткань.

Клавдея стояла все так же, прищурившись, глядя на пламя костра, уже рушащегося и опадающего. Порфирий молча подал ей платье.

Она взяла и не поняла сразу:

Ты что, Порфиша?

Вот… возьми… переоденься… Клавдея.

И это имя теперь прозвучало так, словно он назвал ее матерью.

Они сидели рядом. Дробно стучали в окно дождевые капли. Порфирий притворил дверь, и сырой, холодный воздух ночи не полз больше в избу. Клавдея согрелась. Лицо ее горело. Голубое платье было тесновато, резало под мышками.

Ты мне не все еще рассказала… про Лизу… За что ее увели?