Сергей Антонов - Дедушка

— Сыны-то женатые? — спросила Наталья Игнатовна.

— Кто их знает, — хмуро ответил дедушка, отошел и стал смотреть в окно.

Теперь, когда станица переехала, вокруг куреня стало просторно, и за разломанными печами, за поваленными плетнями, за свежими ямами, уже поросшими лебедой, из окна стало видно, как из вагона, далекие пустынные займища, блестящую полосу Дона, стало видно, как на том берегу тракторами выдергивают телеграфные столбы, и не домашний степной свет стоял в горнице с раннего утра до позднего вечера.

— Ты бы пустил им письма, — посоветовала Наталья Игнатовна, — написал бы, так, мол, и так…

— Пущено было, — сказал дедушка, не оборачиваясь, и по голосу его Наталья Игнатовна догадалась, что ему трудно и совестно. — Два раза пущено было.

— Ну и что?

— Ну и ничего… Не было еще ответа.

— Вот так сыны!

— А ты почем знаешь, какие у меня сыны! — закричал вдруг Прокофий Никитич. — Только у них и дел, чтобы письма писать. Только ученым людям и дум, в какую сторону окнами курень ставить. Ставь где хошь, хоть на болотине, — им-то что!

— Поедем, дедушка, — уже без всякой надежды уговаривала Наталья Игнатовна. — Вода скоро подойдет.

— И пускай подходит! Пускай заливает! Им хозяйство не нужно, так и пускай заливает!.. А ты иди, иди!

— Дедушка, да ты что…

— Иди, тебе говорят!

Когда Наталья Игнатовна ушла, дедушка достал из сундука балалайку с грязным бантом, подаренную младшему сыну Коле, когда ему исполнилось десять лет, осторожно тронул расстроенные струны. И, тряся головой, заплакал, удивляясь, что в глазах его еще не пересохли слезы.

На другой день к нему пришел Егор.

— Если тебя уговаривать послали, — предупредил Прокофий Никитич, — так нечего тебе тут делать.

— Чего мне тебя уговаривать, — усмехнулся Егор. — Я со станицы уезжаю. Не нужен я теперь здесь; займища зальет — где скотину пасти? Пускай без меня разбираются. Я на железную дорогу поеду, у меня там друг есть. Хочешь, дед, бери деньги за хозяйство да поедем со мной. Устрою тебя стрелочником или еще кем…

— Да ты что! — испугался дедушка.

— Ты подумай сперва, куда теперь тебе переезжать? Хорошие участки разобрали, а тебе вон за сельсоветом сулят нарезать.

— Да уж, место! — задумчиво протянул дед. — Такое место прежде на погост нарезали.

— Так вот до завтра и решай. Народу тут много. Поедем. Дон Иваныч и без нас обойдется. И чего тебе тут делать? Люди, гляди, смеются.

— Чего же они смеются?

— Да как же: «Шампанчик, — говорят, — выращивает, а сынков вырастить не сумел».

— Кто говорит?

— Вся станица говорит.

— Это Наталья набрехала, — сказал Прокофий Никитич и ушел в курень.

Он не спал всю ночь и, дождавшись утра, вышел в сад. Солнце еще не всходило. Вокруг было пустынно и одиноко. На виноградных кустах висели поблекшие, тяжелые от росы листья. В сарае прокричал кочет, но ему никто не ответил. Прокофий Никитич зябко поежился и приказал сам себе:

— Надо ехать.

Через два дня сборы были окончены. Колхозники пробовали отговаривать дедушку — жалели терять специалиста-виноградаря, но он никого не стал слушать, продал козу и в воскресенье вместе с Егором поехал на станцию.

На железной дороге Прокофию Никитичу дали несложную работу: выходить с флажком к поездам и опускать полосатые шлагбаумы на переезде. Прокофий Никитич развесил по стенам своей будки фотографии, быстро научился узнавать в лицо машинистов и сердился, если опаздывали поезда. В марте его премировали. В свободное от дежурства время Прокофий Никитич рассказывал сменщику, такому же, как и он, одинокому старику, зачем обрезают виноградные кусты, или объяснял, кто такой был в казачьих войсках есаул, кто — хорунжий. Иногда он заводил разговор о детях. Прокофий Никитич рассуждал, что теперь у каждого своя жизнь и детям за родителей нет нужды держаться. Теперь стукнет парню четырнадцать лет — он сам себе и хозяин. Пойдет в ремесленное, его обуют, оденут, и не нужны ему ни мать, ни отец.

— Мать и отец всегда понадобятся, Прокофий Никитич, — возражал сменщик. — Родитель — это человек особенный, необыкновенный. Не зря родину-то матерью величают. Видал, на плакатах написано — Родина-мать?

— Видал.

— Ну так и вот. И у каждого есть в душе чувство к родителю, если он не растерял душу-то. Вот у меня трое дочерей в колхозе, все замужние, а спасибо, ни одна не забывает, письма пишут, а бывает, и гостинцы пришлют.

— Так то в колхозе. А в городе, глядишь, пристроится сынок — вот и позабыл и родителей и родную деревню.