Виктор Финк: Иностранный легион

Лум-Лум разошелся и мог болтать долго. Внезапно он умолк и одним прыжком выскочил на парапет.

Оказалось, к нам шел немецкий солдат. Он был без оружия, но мы не знали, каковы его намерения. Лум- Лум бросился к нему.

Увидев, что из нашей ямы выскочил человек, голый, как червь, волосатый, как обезьяна, и татуированный с головы до пят, немец едва не свалился с ног. Лум-Лум, смеясь, подбежал к нему и потащил к нам, ругаясь по-арабски.

Немец прыгнул в яму, немой от испуга. Не попал ли он в среду сумасшедших? Почему все голые?

— Объясни ему, Самовар, что мы разделись назло командиру батальона.

— Да, это смешно, — не совсем, однако, уверенно сказал немец, когда я ему все объяснил. — Вы хорошие парни! Нам тоже скучно. Мы тоже сидим в яме, как дураки.

Немец угостил нас сигарами и попросил хлеба.

— Надо что-нибудь придумать насчет покойников и артиллеристов, — начал он. — Позиция здесь хорошая, и вы ребята тихие. Если бы не покойники и не артиллеристы, можно было бы жить. Пехота французская и немецкая — ребята хорошие. Но артиллеристы… Они сволочи. Они стреляют издалека, а сами не показываются. Еще виноваты покойники, потому что от них идет дух.

— Он прав, этот фриц, — согласился Пузырь. — Если бы не артишоки, здесь была бы сладкая жизнь, потому что начальство сюда редко заглядывает.

Мало-помалу все мы — и гарнизон поста № 6, и немец — стали как будто забывать, кто мы, где находимся, при каких обстоятельствах. Война еще была жива, и ее бешенство еще не утихло, но, поговорив этак несколько минут, обе стороны почувствовали, что взаимной вражды у них нет. Каждый видел в противнике только подобного самому себе страдальца, который трудится над непонятным делом. Был 1917 год. Как ни было велико расстояние и как ни ревел над всей Европой ветер безумия, все же раскаты русской грозы доходили и до нас. Правда, на Западном фронте солдатская злоба еще была темна, она еще не знала своей дороги. Но вековое свое место она покинула: солдат уже больше никак не мог обходиться без ясного понимания истинных причин и целей войны. А так как именно об этом он не знал ни слова правды, то он переставал злобиться против солдата неприятельской стороны.

Мы сидели с немцем и, неторопливо покуривая, говорили о своем, солдатском: много ли соломы выдают на подстилку, хорошо ли кормят. Ответы немца не вызывали зависти. Он расспрашивал нас, но и у него глаза не разгорались от наших ответов.

Потом мы стали расспрашивать друг друга, что за люди начальники, и немец весьма добродушно рассказал, что недавно, когда их полк стоял у форта Бримон, они сами убили своего ротного командира.

— Шальная пуля, — сказал немец, широко улыбаясь, и поправился: — Так называемая шальная пуля. На капитане шинель оказалась обожженной. Это была странная пулька. Ее выпустили в упор, приставив винтовку к груди.

Гарнизон поста принял это сообщение с интересом, и когда немец спросил, бывали ли подобные случаи во французской армии, мы с Лум-Лумом незаметно переглянулись, и я рассказал, что у нас командиру роты кто-то — неизвестно кто — всунул пулю в затылок и рота вздохнула, осиротев.

Все наши весело смеялись, немец тоже смеялся. Одни мы с Лум-Лумом сохраняли серьезность. Я даже сказал, что нашего капитана не сразу удалось ухлопать, один солдат пытался, но у него не вышло, и он сошел с ума.

Этот трагический случай не представлял ничего нового для нашего гостя и только послужил поводом для продолжения беседы, которая все больше нас сближала.

— У нас тоже сходили с ума, — сказал немец. — Между прочим, один снайпер.

— Пусть будут прокляты снайперы, — заметил Антонелли, когда я перевел эти слова немца.

Немец не возражал. Верно, что, покуда мы стояли под фортом Бримон, снайперы были страшилищем обеих сторон. Траншеи, наши и немецкие, вились рядом, двумя бороздами. Кое-где они отходили одна от другой шагов на сто, кое-где между ними оставалось расстояние не шире городской улицы, кое-где оно было узко, как коридор в жилом доме. Поэтому нельзя было ни на секунду заглянуть в бойницу: все было пристреляно, тотчас раздавался выстрел. Наши получали пули в глаза, в лоб, в нос, в рот. Человек только подходил к глазку и падал через мгновение.

Война удрала с поверхности земли. Она зарылась в ямы и доверила свои дела снайперам.

Небо в Шампани голубое. Дни стояли тогда ясные, вино было дешево. И мы и немцы считали участок под Бримоном тихим. Прыгали кузнечики в маке. Но вместе с кузнечиками прыгала смерть. Ее выпускали снайперы.