Всеволод Иванов - Иприт

В одну из них входит негр.

Он снова снимает пальто и, в черном парике и клетчатом костюме, всю ночь на столе бьет чечетку ногами, уже 16 часов идущими по асфальтам Лондона.

В 6 часов открываются ворота парков.

«Носильщики знамени» тянутся к ним и ложатся на траву, усталость мешает им спать.

И тоже бессонный, но как будто совсем не усталый, идет мимо них Хольтен по росистой траве, он идет на свою дневную службу, является первым. Он аккуратен.

Что за странная тайна у этого человека? Что заставляет его вести три бессонные жизни?

Не знаем.

Может быть, знает тот, кто часто звонит по телефону на одну из служб Хольтена и, вызвав его, говорит всегда одно и то же: «Явись немедленно».

Тогда негр сереет, как-то худеет сразу и, какое дело ни было бы у него сейчас на руках, уходит немедленно в большой город, где много миллионов людей, где нет больше туманов, но так много тайн и невидимых черных знамен над согнутыми плечами невольных знаменосцев.

А мы пока знаем одно: каждый месяц в Иоганнесбурге Коммунистическая Негритянская Фракция получает ежемесячный взнос.

Величина этого взноса колеблется, но она всегда равна сумме трех жалований бессонного негра.

И каждый раз на сопроводительном бланке, одном из миллиардов бланков, выходящих из Лондона, написано одно и то же:

«От человека, который очень виноват и очень несчастен».

Нет, еще не все туманы рассеялись над Лондоном.

…………………………………

Нева была полна водой до краев. Дул морской ветер, вода реки упиралась во встречные волны залива и поворачивалась обратно к мостам.

Набережные города, казалось, сейчас зачерпнут воду своей гранитной оградой, как бортом, и город потонет, как перегруженный паро́м.

— Прощайте, братишки, — закричал кто-то из лодки, прицепленной к корме буксира, — отдай конец.

— Катись колбаской, — ответили с парохода, и расстояние между ним и отвязанной лодкой начало быстро увеличиваться.

Буксир повернул направо, в Большую Невку, а лодка пошла прямо в ту сторону, где протягивал над водой свою стальную руку подъемный кран Балтийского завода.

Матрос греб спокойно и сильно, но ветер дул ему в спину так сильно, забрасывая воротник на голову и треща шелковыми трепещущими лентами, что лодка едва подвигалась.

у Нового Адмиралтейства лодку окликнули с берега:

— Эй, кто гребет?

— Свой, — отвечал матрос, опуская весла, и, приложив руки рупором ко рту, прибавил, — с капустой. — И тут же снова начал грести, очевидно, считая разговор исчерпанным.

Часовой тоже удовольствовался деловым ответом.

В каналах порта, под прикрытием больших пароходов, скрипящих у берега причалами, ехать было легче, и через 15 минут лодка причалила к лесной пристани, счастливо избегнув столкновения с тысячью шмыгающих по порту моторных катеров.

Матрос небрежно привязал лодку и, крякнув, взвалил себе на плечо большой мешок, лежавший у его ног на дне лодки.

Мешок, казалось, тоже крякнул и изогнулся по-живому. Но Пашка перехватил его и выбросил на берег.

Между стандартами брусов, горами фанеры и ящиками с клепкой — ветра почти не было.

Пашка сел на мешок, снял фуражку, достал из нее махорку и кусок газеты, свернул козью ножку и уже приготовился закурить.

Но тщетно руки Словохотова полезли сперва в карман, потом ощупали голенища и пазуху. Зажигалки не было, — может, в лодке уронил. Пашка цыкнул на мешок: «лежи» — и бросился к лодке.

Увы! Наспех привязанная лодка отвязалась, и течение относило ее.

— Пропала лодка, — сказал Словохотов. — Одно утешение, что краденая. Одним словом, отступление у нас отрезано, корабли сожжены и закуривать нечем.

Белокурый, совсем молодой матросик в шапке с помпоном остановился, глядя на Словохотова и думая, что тот его окликнул.

— Закурить бы, земляк? — спросил Пашка, указывая на свою цигарку.

Матросик улыбнулся, засунул руку в карман и протянул Пашке коробок, сказав:

— Русски спички.

Пашка умел разговаривать даже с медведями, а если он, например, англичан не понимал, то только потому, что они на своем языке, вероятно, говорят неправильно.

Через 5 минут он уже разговаривал с белобрысым матросиком, как со старым знакомым.