Эдуард Русаков: Театральный бинокль.

— Игра слов, — тихо сказал Новиков. — Игра слов, не больше.

— Тогда я молчу.

— Молчи, молчи. К этому ты привык. Вчера, впервые в жизни, спьяну, ты сказал пару правильных слов... и то — сразу же перетрусил!

— Какие такие правильные слова?! — снова возмутился профессор. — Оскорблять уважаемых ученых — это, по-твоему, правильно? Отказываться от Государственной премии — это правильно?

— Конечно, правильно. Ведь премию-то тебе дали тогда совсем зря. Ну, что смотришь?.. Разве не так? Вспомни, вспомни хорошенько. В пятидесятом дали премию, а уже в пятьдесят втором выяснилось, что все твои расчеты и выводы были дутыми. И ведь ни один колосок твоей «коркинской золотой» не взошел... На нормальном-то поле — ни один! Где она сейчас, твоя «коркинская золотая»? Где? Покажи мне то поле! Хоть грядочку покажи! Нету ведь — ни грядочки. Так что насчет премии, Афоня, ты вчера очень даже правильно высказался.

— У-ух, какой ты, — прошептал, жмурясь, профессор. — Какой ты... озлобленный! Уж сколько лет прошло, тебя полностью реабилитировали, вернули доброе имя, дали работу — пожалуйста, занимайся наукой!.. Так нет же... нет! В тебе одна злость осталась.

— В этом не я виноват.

— Конечно. Легче всего сваливать на кого-то.

— Афоня, прекрати. Мы ведь сейчас одни, без свидетелей. К чему эта демагогия? Ловко ты уклонился от разговора о премии...

— Я не уклонился. Пожалуйста. Да, я и без тебя знаю, что многое в моей работе было ошибочным... знаю! Но ведь в науке, как тебе известно, и отрицательный результат имеет положительное значение...

— Ну, если так рассуждать — за каждый отрицательный результат надо давать Государственную премию. Афоня, это просто смешно.

— Мне ее дали! Дали! Я не сам взял, я не просил, не крал, не обманывал. Я честно трудился — и мне дали!

— Ладно, успокойся. Чего уж теперь. И чего ты разгорячился? Про ту премию никто, кроме нас, и не помнит...

Профессор Коркин тяжело дышал. Он чувствовал, что голова горит, в висках пульсирует кровь, руки немеют.

— Да если каждый... если каждый будет отказываться от премии, — вдруг сказал профессор, — да если каждый будет так, как ты...

— Ну — что?

— Да если каждый так будет... Все тогда развалится!

— Что — развалится?

— А все! Все развалится.

Новиков пожал плечами.

— Тяжело с тобой спорить, Афоня, — сказал он. — И субординация не позволяет... всеж-таки я твой подчиненный. Да и смысла нет — спорить. Пойду-ка я домой. Извини, если растревожил.

Настроение было испорчено. Профессор Коркин выпил еще таблетку от головной боли, потом сердечных капель, но легче не становилось.

Нет, это была не тревога, не страх, не ожидание чего-то плохого в ближайшем будущем... это были навязчивые воспоминания. А профессор не любил окунаться в прошлое. Он любил смотреть только вперед. Это был его девиз: только вперед. А тут, видите ли, явился несчастный старикашка, неудачник, злопамятный «друг детства и юности», треклятый ровесник и однокашник. — и сбил его с ровного ритма, поколебал, нарушил правильность давным-давно заведенного механизма.

«Черт бы его побрал, этого правдолюбца!» — подумал с досадой профессор, и распахнул окно, надеясь, что свежий воздух его успокоит. Нет, легче не стало.

Он прошелся по пустой квартире. Жена куда-то ушла, вероятно, отправилась по магазинам. Вечером предстоял еще один банкет — «домашний вариант», для самых близких.

А сейчас — и поговорить не с кем.

На стене кабинета висели фотографии детей — сын и дочь, оба взрослые, живут далеко от отца, у каждого своя семья. Пишут редко. Не приезжают.

Профессор пошел в другую комнату. «Покормлю-ка я птичек...» — но, увидев пустые клетки, вспомнил, что ведь он сам их недавно выпустил.

Никого. Ни души. Ни звука.

И вдруг он услышал тихий стук — резко обернулся: на створке форточки, распахнутой наружу, сидел щегол и постукивал клювом в стекло. Словно спрашивал: можно?

— Плохая примета... — прошептал Афанасий Данилыч. — Очень плохая примета.

И он замахнулся на птицу, прогоняя ее прочь.

Но щегол влетел в комнату, заметался под потолком.

— Кыш! Кыш! — закричал профессор. — Убирайся, гадкая птица!

Ему показалось, что это — тот самый щегол, которого он недавно выпустил из клетки.

— Зачем ты вернулся? — сердито спросил профессор. — Зачем?

А в форточку влетели дружной парой еще две птицы — те самые боязливые зеленые попугайчики. Следом за ними влетел и скворец.

— Да вы что — сговорились? — прошептал Афанасий Данилыч. — Прочь отсюда! Прочь!