Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли

Генерал Дутов — опасный враг революции. В нем соединились кадровая выучка, недюжинные военные способности, ловкая демагогия, жестокость карателя. Однако он уже не раз бит красногвардейцами Кобозева и Павлова, Блюхера и Каширина, регулярными частями Красной Армии. Теперь настал его последний час. Пора окончательно выбить атамана из седла...»

Великанов отложил папку в сторону, поднялся из-за стола, подошел к расцвеченной карте Оренбургской губернии. Он долго, изучающе смотрел на карту, словно позабыв о Вере.

— Легко сказать — выбить такого генерала из седла... — раздумчиво заговорил он, медленно повернувшись к ней. — Если бы еще один Дутов, — куда ни шло. Но тут как раз нажимает с севера Колчак.

— Вы же недавно оттуда. Как там? — спросила она.

— Плохо. Я там командовал Уфимской ударной группой. Мы не только не смогли продвинуться вперед, но даже оставили Стерлитамак. Теперь вся надежда на Оренбург.

— А вы, Михаил Дмитриевич, верите, что Оренбург можно отстоять? Не удивляйтесь вопросу. Сам Гай высказывал сомнения.

— Слыхал, что с ним не согласились ни Фрунзе, ни губком. Только не думайте о Гае дурно. Он человек истинно военный и бесконечно храбрый. Мы, военные, привыкли полагаться на собственные силы. Однако гражданская война вносит свои поправки в соотношение сил. Например, тот же Оренбургский губком в считанные дни сформировал пять рабочих полков. Никто из нас и не догадывался о таких резервах.

— Вы откровенны, Михаил Дмитриевич.

— Перед боем — как перед богом! — пошутил Великанов.

— Если вам будет нужна моя маленькая помощь, то я поговорю с Иваном Алексеевичем Акуловым.

— Вот за это спасибо. А я, знаете ли, не решился утром предложить вам, Вера Тимофеевна, сотрудничество в штабе обороны после вашего отказа командарму. Все-таки у вас девочка.

— Я с ней натерпелась страху в прошлом году.

— Гая Дмитриевич сказал мне сегодня, что вы работали разведчицей в ставке Дутова. Так что вы — находка для моего штаба.

— Не преувеличивайте, не надо.

— Значит, вы сами поговорите с председателем губкома?

— Да, завтра же.

— Так будет, конечно, деликатнее...

Великанова вызвали к командарму, и Вера простилась с ним с таким чувством, будто они были знакомы раньше.

Шел двенадцатый час ночи, когда она вернулась домой, в уютный флигелек, прикорнувший близ темной громады кадетского корпуса, над уральской кручей. Василиса Панина, ее подруга с недавних пор, уже спала.

Стояла высокая лунная ночь, какие бывают после ледохода. Вера осторожно, боясь разбудить, укрыла Поленьку стеганым одеялом, которое девочка, разметавшись, сбросила на пол, и начала раздеваться. Длинные густые волосы доставляли ей немало забот в этой неустроенной жизни, и все-таки она не могла расстаться с ними, хотя та же Васена остриглась «под мальчика».

Вера подумала, что не скоро уснет после трудного дня. Но уснула, едва опустив голову на подушку.

До утра ей виделась ранняя, розовая молодость, которую гражданская война отдалила неимоверно, точно прожита вся жизнь. До утра она ничего не слышала: ни орудийной перестрелки на рассвете, ни тревожного гудка главных железнодорожных мастерских, ни пасхального перезвона колоколов на восходе солнца.

Степь синё дымилась до вечера. Талая земля охотно отдавала небу зимние запасы влаги в надежде, что небо не останется в долгу знойным уральским летом.

Пройдет еще неделя, и степь буйно зазеленеет. Но пока она серо-синяя от горизонта до горизонта. Даже легкий туманец над балками подсиненный, точно в балках с ночи жгут привальные костры. Над городом весь день плещется колокольный звон, долетающий и сюда, в междуречье Урала и Сакмары, где стоит одинокий крест в семи верстах от форштадта. Все вокруг выглядит умиротворенным, как всегда на пасху. И лишь редкие пушечные выстрелы на юге напоминают о войне.

Вера на минуту разгибается. Там, на гребне восточных увалов, за которыми лежит глухая пустошь по названию Горюн, маячат белые разъезды. Апрельское марево струится по-над гребнем, и каждый всадник, попадая в его течение, оказывается всадником без головы. Но они скачут, гарцуют, эти безголовые казаки, на виду у рабочей пехоты, что дремлет в своих окопах после ночного боя.

— Умаялась ты, — говорит Василиса и подает Вере фляжку в глубоких вмятинах.

Она жадно пьет торопливыми глотками, не в силах оторваться. А Василиса, затаив улыбку, с удовольствием смотрит на Веру: какая ладная, ни за что не скажешь, что у нее уже большая дочка. И эта коса, уложенная тугим венцом, делает ее совсем похожей на девочку. Но сколько пережила всего — другой бы хватило на две жизни.