Геннадий Скобликов - Старослободские повести

В хате черно, только за головой над полом угадывается мутный свет окна. Где-то за печкой сверещит сверчок. Стучат на стене ходики. В горнице изредка всхрапывает кто-то из пленных, похоже, что старый.

Отец не лег с мачехой в горнице — из-за немцев, конечно. Вечером полежал в амбаре, а потом пришел в хату, постелил себе на полу. Он тоже не спит. Я слышу, как он ворочается с боку на бок, что-то шепчет про себя.

Я боюсь спросить отца, приехала или нет из Щигров Маруся. Если она приехала, то я ушел бы к ней в амбар.

Когда она вчера плакала и я зашел к ней, она не прогнала меня, пригорнула к себе, погладила по голове и сказала: «Уеду я скоро от тебя. Насовсем уеду». Она так и сказала — «от тебя», и мне радостно было, что и с приездом братьев из детдома Маруся любит меня больше всех; и обидно было за нее, за Марусю — что теперь, когда мы наконец-то дождались с войны отца и приехали братья, она плачет больше, чем когда мы с ней жили вдвоем. От любви и жалости к сестре мне хотелось плакать вместе с ней, но у меня почему-то не шли слезы, и от этого мне было так, будто я не весь с Марусей, а она это видит и, конечно, упрекает меня.

Утром Маруся уехала в Щигры выхлопатывать какие-то документы. Она, видимо, окончательно решила уехать к Любе в Куровскую, на ткацкую фабрику где-то за Москвой. Щигровская врачиха посоветовала Любе завербоваться туда, чтоб получить специальность. Я молю бога, чтоб все у Маруси получилось так, как хочет она сама, и боюсь подумать, как будет у нас, если она уедет, и что буду делать без нее я. К отцу так не подойдешь, как подходишь к сестре. Это в первые дни, когда отец стал ходить в колхоз на работу, я утром провожал его за сад, стоял у последней вишни и подолгу смотрел, как, взмахивая костылями, он уходит в даль огорода. С костылями, особенно издали, отец похож на большую птицу, когда она медленно летит над самой землей.

Да, первые дни я каждое утро провожал отца. Для меня наступило то самое счастливое послевоенное время, о котором мы так много мечтали с Марусей. Просыпаться каждое утро и знать, что отец дома, что открой вот глаза — и увидишь его, и услышишь ласковое: «Проснулся, сынок? Пора. Умывайся, завтракать будем», а за завтраком слышать и запоминать, что он накажет сделать по дому, пока они с Марусей на работе, и, оставшись одному, сделать все как можно лучше, чтобы в обед услышать похвалу — разве это не было счастьем!..

А теперь что-то изменилось в нашем доме. И изменилось с приходом мачехи.

Нет, тетя Поля с нами хорошая, а если когда и поругает, то не больше и не злее, чем родные матери ругают своих.

Не таким стал отец. Я не знаю, как это произошло, но теперь он не такой, каким был в первое время. Сначала, когда перешла к нам тетя Поля, я этого не замечал и не думал об этом, но потом было один раз... Я зачем-то забежал с улицы в хату, а отец с тетей Полей как раз на подполе сидели, рука отца лежала на плечах у тети Поли, и я услышал, как отец сказал: «Хорошая моя...» От растерянности я остановился. Тетя Поля посмотрела на меня ласково, а в глазах отца — он убрал руку и смотрел в сторону — я не мог не заметить недовольство, как будто я нарочно увидел то, чего мне — это-то я понимаю — не надо было видеть. И с того дня я уже не мог по-прежнему подойти к отцу, теперь он был для меня как-то н е в е с ь н а ш, хотя он, конечно, весь наш и никто ему, кроме нас, не нужен. И все-таки я чувствую, что отец будто делит себя между нами и тетей Полей, а она не наша, не своя. Конечно, я не говорю об этом братьям, не говорю и Марусе — да об этом и не сумеешь сказать, но я заметил, что и Маруся теперь по-другому с отцом, совсем не так, как в первые дни, когда сестра старалась каждую минуту быть около отца. Теперь Маруся обращается к нему только по делам, а когда — что тоже стало реже — отец подойдет к Марусе, похлопает ее ласково по плечу и скажет: «Ничего, дочка... ну а что мне делать?.,.» — она понимающе кивнет, улыбнется и уйдет из-под руки отца; она старается меньше быть дома, все больше в амбаре сидит или уходит к подругам.

Перед вечером, когда все ребята играют на срубе, мы — сыновья Коли Прошечкина, как зовут нас в деревне, — сидим дома и ждем, когда он придет с работы. Мы боимся убегать на улицу, потому что знаем: придет он, увидит, что нас нет, а тетя Поля одна управляется по хозяйству, — выйдет на улицу и голосом, от которого у нас сразу падает настроение, прикажет: «Витькь, Петькь, Женькь, — марш домой!» И станет на всю улицу распекать, что мы не сделали то-то и то-то, что у нас в носу «лишь одно свербит — как бы сбежать из дому, когда людские дети стремятся больше матерям помочь». А потом соберет нас во дворе или в хате, у самого лицо пасмурное, глаза потухшие: «Э-эх, беда с вами!» — скажет, и такой у него обиженный вид, что мне до слез жалко и его, отца, и всех нас. «Вы поймите, детки, — не раз повторяет он, разговаривая с нами, — амба нам без нее, без Польки...»