Владимир Попов - Обретешь в бою

Не одного человека за свою долгую производственную жизнь уволил Гребенщиков с работы, не одному испачкал трудовую книжку. Приходилось людям и сниматься с насиженных мест, снова налаживать быт в другом городе. Гребенщиков привык кочевать, нигде не пуская прочных корней. Ему не были свойственны человеческие привязанности, и он не мог представить себе, как трудно уезжать оттуда, где живут дорогие сердцу люди — родственники и друзья. Сам он легко перекочевывал из города в город, сразу получал хорошую квартиру, и перемена обстановки ему даже нравилась.

Впервые в жизни оказался он в положении снятого работника — ни над кем не имеет власти, никому не нужен, предоставлен самому себе. Удивительно противное ощущение. В ту пору, когда было министерство, он нашел бы, к кому обратиться. А теперь? Метаться по совнархозам? Набиваться? Нет, вряд ли он куда поедет отсюда. Отяжелел. Дети, мать. Да и город на море, фрукты, великолепный старой постройки коттедж о шести комнатах с отдельным двором. Нигде такого не получишь. Надо оставаться здесь. Рано или поздно Рудаев голову себе сломит, Троилин уйдет на пенсию и тогда снова попросят его.

Замедлил шаг, подходя к своему дому. Нелепо появляться пред очи жены, пока не пришел к окончательному решению. Но не топтаться же у всех на виду.

Трамвай, в который вскочил Гребенщиков, даже не взглянув на трафарет, шел в порт. «Вот и прекрасно, там есть где побродить на свободе без риска с кем-нибудь встретиться».

Мягкий вагон мягко постукивает на стыках, мягкий украинский говорок кондукторши. И солнце сентябрьское мягкое. После вчерашнего шторма природа будто усовестилась и притихла. Как ни странно, но все ото вместе взятое, несмотря на полную неясность положения, успокаивает нервы.

Невольно прислушался к шутливым перепалкам кондукторши с пассажирами.

— Граждане, входите веселише, — просит она. И хохочет со всеми, когда в ответ раздается пропитый бас:

— А как это веселише? С пением, чи с танцами, чи с пол-литрой?

— Молодой человек, будьте ласка, возьмите квиточек, — кондукторша подходит к франтовато одетому пареньку.

— У меня сегодня… именины, — невпопад тянет тот, во все глаза рассматривая миловидную мордашку.

— А вы шо, надумали именины в трамвае справлять? — беззлобно рокочет кондукторша и сует парню в карман рубашки билет. — Тогда это мой вам подарунок. Мужчина, — обратилась к прошмыгнувшему мимо нее старичку с тазом в руке, — а вы квиточек?

«Мужчина», «женщина». До чего дикое обращение, — без особого негодования думает Гребенщиков. — Привилось в городе и теперь ничем не вытравишь.

В порту Гребенщиков тоже чувствует себя хорошо. Людей мало — очередной пароход отправляется вечером, — жизнь бурлит только у грузовых причалов. Медленно движутся похожие на гусаков, высоко задравших головы, портальные краны, плывут в воздухе грузы, самые разные и неожиданные. То трактор, то клеть с растревоженными индюками, то широкорогий бык. Беспомощно растопырив ноги, с меланхолическим удивлением взирает он с высоты. Все, каждая мелочь привлекает внимание Гребенщикова, внимание, почти всегда занятое только цехом, и ему кажется, что он давно не соприкасался с этим простым, ненапряженным и бескрайним миром.

Из автомата он звонит жене. Задерживается на работе, обедать не придет. Больше ни о чем говорить с ней не хочется. У них и так Сложновато в семье. Дело не в разнице возраста, которая со временем сказывается все сильнее: ей — тридцать, ему — за пятьдесят, просто у них разные характеры. Белка и бирюк. Дай ей волю — всегда у них были бы гости, всегда была бы на людях. Во время отпуска, на курорте, он позволяет ей это. С ними знакомится, кто хочет, у них бывает, кто хочет. А хотят многие. Не из-за него. К Алле тянутся. Тянутся даже женщины, прощая ей необычайную открытость и естественность и красоту лица, и хорошую фигуру, и самое главное, что женщина редко прощает другой, — живость ума.

Никакой убедительный вариант внезапного ухода из цеха пока не родился, оправдаться перед женой нечем, и Гребенщиков решает пообедать в ресторане морского вокзала. Сколько раз Алла просила его посидеть здесь с ней вечерком. Он всегда отказывал — а вдруг увидят свои, заводские, что он, как все, ходит в ресторан, как все, ест и пьет, даже смеяться умеет, как рядовые смертные. Тогда он сойдет с котурнов. Рухнет ореол таинственности, который он так упорно создавал вокруг себя и которым гордится. К общему удивлению, обнаружится, что он не чужд земных радостей, что просто носит маску недоступности.