Владимир Попов - Обретешь в бою

Первым сдал Шевляков. Он оказался подверженным морской, болезни и, чтобы не портить настроение спутникам, вскарабкался по лестнице на палубу, затем в рулевую будку и там прикипел.

В начале пути катер еще подчинялся каким-то законам колебаний. Победно разгуливали волны, шумно сшибались, вырастали в огромные валы и обрушивались, чтобы начать новую планомерную атаку. Потом началось сплошное беззаконие. Что ни волна — то загадка: как крутанет, куда повернет, с какой стороны ударит. Едва катер, залегший на правый борт, начинал разворачиваться в левую сторону, как вдруг от толчка он снова валился направо, еще сильнее, еще неудержимее. А то, так и не выпрямившись, задирал нос и становился почти вертикально. Лагутина как опытный мореплаватель улеглась на койку головой к корме, и почему-то ее разбирал смех. Рудаев заметно мрачнел. Шторм крепчал, и он ясно представлял себе, что будет дальше.

Небо приобрело окраску моря и быстро потемнело, сумрак уже залег в углах каюты и все ближе подбирался к иллюминаторам, в которые попеременно то билась свинцово-сизая вода, то заглядывало грозное нависшее облако. Разговаривать было трудно. Ухали о корпус остервенелые волны, где-то жалобно дребезжали стекла, тягуче скрежетали шпангоуты, и раздавались глухие шлепки, когда катер, на мгновение зависая в воздухе, плюхался на воду. Казалось, он вот-вот развалится на части.

Рудаев нащупал выключатель. Свет был слабый, мутный, дрожащий, но иллюминаторы тотчас затянула непроглядная прочная тьма. Он выключил свет. В каюте снова стало темно, зато мрак за бортом поредел. Осторожно, чтобы не свалиться, добрался до ящика с инвентарем. Достал пробковые пояса, один бросил на верхнюю койку, другой дал Лагутиной. Сел рядом, участливо и тревожно заглянул ей в глаза. Она ответила спокойным признательным взглядом.

«Наверняка не понимает еще, какой опасности подвергается, — сказал он сам себе, но ничего объяснять не стал. — Развязка может наступить внезапно. Самое тяжелое не смерть, а страх смерти».

— Мы в серьезную переделку влипли, да? — спросила Лагутина. Оказывается, она отдавала себе отчет в опасности положения.

— Лишь бы не отказал мотор… Вот тогда… Беспомощный поплавок…

— Хорошо бы свет, в темноте жутко…

Рудаев щелкнул выключателем раз, другой — лампочка не загорелась.

Катер стоически боролся за свою жизнь. Как ни валили его набок волны, как ни зарывали его, как ни швыряли из стороны в сторону, он выходил из всех положений победителем. Ровный рокот мотора сменялся истерическим ревом, когда винт катера вырывался из воды и, не встречая никакого сопротивления, бешено вертелся в воздухе. Потом мотор вздрагивал и снова принимался урчать ровно.

— С какой перегрузкой работает… — встревоженно отметила Лагутина. — То разнос, то торможение. Так его надолго не хватит…

Стало темно, настолько темно, что глаз уже не мог обнаружить иллюминаторов.

Рудаев чиркнул спичкой и в неровном свете увидел глаза Лагутиной. Страх, один только непреодолимый страх выражали они. Поняв, что выдала себя, Дина Платоновна задула огонь. Рудаев подсел к ней, взял ее руки в свои, стал согревать дыханием похолодевшие пальцы.

Мотор внезапно взревел и стих. В ту же минуту катер развернуло на месте раз, потом еще и еще, и он, прыгая е волны на волну, завертелся, как волчок.

«Вот, кажется, и все», — решил Рудаев, и нестройные, суматошные мысли закаруселили у него в голове.

Резкий удар, словно катер налетел на риф, и Рудаев грохнулся на пол. Встать на ноги ему не удается, и он, потеряв всякую ориентировку, ползает по полу, ощупью угадывая предметы.

— Борис Серафимович! Боря! — кричит Лагутина. Он поворачивается и ползет на звук ее голоса. Теперь уже не усидишь. Он ложится рядом с Лагутиной. Лицо к лицу.

— Ударились? — заботливо спрашивает она.

— Где-то что-то болит…

Им тесно на койке, но это создает ощущение уверенности — свалиться на пол теперь не просто. Им тесно, но так теплее и куда-то уходит страх.

А катер бросает вверх, вниз, в стороны, ставит на корму, на нос и крутит, крутит…

— Вы меня простите, Дина Платоновна, — виновато говорит Рудаев. — Взял грех на душу.

— Уцелеем, — прощу, — как-то безразлично отвечает Лагутина и вдруг панически: — Борис Серафимович, только правду: шансов мало?

— Немного… Я-то сам ничего, но ты…

Она растроганно прижалась щекой к его щеке. Почему-то страх исчез бесследно и только разъедала душу жалость, что все так нелепо кончается. Даже слезы выступили. Он почувствовал их, вытер щекой, нашел губами ее губы…