Владимир Попов - Обретешь в бою

Это будет первый этап борьбы. Потом он поедет в обком — не на месяц же исчез Даниленко. Хотя секретарю обкома тоже несподручно требовать перестройки цеха по ходу строительства, по сути признаться в том, что многое недосмотрел в свое время, проморгал. Проще продолжать строить. Проект утвержден всеми инстанциями, ответственность на них. Да и может ли секретарь обкома по промышленности разобраться в тонкостях каждого проекта? Не может, разумеется — сотни объектов строятся в области. И все же идти вспять ему неудобно.

Рудаев решительно вошел в здание, где помещался заводской партийный комитет, и, к своему глубокому сожалению, узнал, что Подобед уехал в отпуск в Кисловодск.

Стала понятна необычайная торопливость, какую проявил директор с приказом. Спешил отделаться от неугодного ему работника, воспользовавшись отсутствием людей, которые могли за него вступиться.

На другой день утром, когда Рудаев еще валялся в постели, тщательно обдумывая стратегию и тактику дальнейших действий, раздался надсадный телефонный звонок. Не понимая, кому это он мог понадобиться, убежденный в том, что звонят по ошибке, Рудаев неохотно снял трубку и услышал неожиданную новость: сегодня в двенадцать часов будут разбирать его персональное дело на парткоме.

Положение сразу осложнилось. Он готовился к роли обвинителя, а выходило так, что попал в обвиняемые; он собирался поставить вопрос о недостатках проекта конверторного цеха, а его опередили, ставят вопрос о нем самом. Как докладчика его выслушали бы внимательно и непредвзято, он мог подробно изложить свои технические соображения, а вот как обвиняемому ему очень распространяться не дадут, будут поджимать, направлять, обрывать, и безусловно далеко не все уяснят себе истинные мотивы его поведения.

Когда Рудаев вошел в кабинет, разговоры мгновенно стихли. Он сразу почувствовал, что говорили о нем. Впрочем, это было видно и по выражению лиц. На одних — чрезмерное любопытство, на других — подозрительное равнодушие. Только Троилин и Гребенщиков, сидевшие рядом, у самого начала приставного стола, как ни в чем не бывало продолжали тихую беседу и даже не взглянули на вошедшего.

Вел бюро второй секретарь парткома Черемных.

Рудаев ни разу не сталкивался с ним, но слышал о нем много. Уравновешенный, осторожный. Давно ушел с производства и с тех пор занимал различные посты то на профсоюзной, то на партийной работе. На первые роли он так и не вышел, всюду пребывал на вторых и со всеми ладил. А вот как так получилось, что со всеми ладил, разгадать было трудно. Возможно, немало помогала ему врожденная тактичность, а скорее всего причину тому следовало искать в чрезмерной покладистости. Ведь не могло быть такого, что в течение десятков лет все первые секретари, все председатели завкомов и директора принимали только правильные решения. Несомненно, случались и заскоки, и ошибки, и необдуманные действия. Но Черемных ни разу не ударил в набат, ни разу ни с кем не повздорил. Он был великолепным исполнителем чужой воли и как исполнитель проявлял железное упорство и недюжинную изобретательность.

На него можно было положиться. Любое решение, чего бы это ему ни стоило, проведет спокойно, не прибегая ко всякого рода ухищрениям. Возьмет не мытьем, так катаньем. Оставляли его первые вместо себя без опасений — дров не наломает, рискованных решений не примет, на эксперимент не пойдет. Когда перед ним ставили неотложные и сложные вопросы, он неизменно отодвигал их, используя элементарный, но безотказно действующий аргумент: «Это надо обмозговать». И «обмозговывал» ровно столько времени, сколько отсутствовали первые. Мнение свое он все же составлял, только никому его не высказывал и никаких предварительных шагов не делал.

Приезжали первые и получали самую точную информацию. Это обстоит так-то, вот здесь надо бы то-то. А решение принимайте сами. И за Черемных закрепилась слава безоплошного, беспровинного. К тому же он обладал способностью одаривать людей вниманием, ободрять их. Умел наставить на путь истинный загулявшего мужа и зарезвившуюся жену, потушить разгорающуюся склоку, урезонить неумеренных критиканов. И не удивительно, что на выборах он получал наибольшее количество голосов, — вычеркивают из списков, как правило, обиженные, а он никого не обижал.

Рудаев не ожидал со стороны Черемных агрессивных действий. Был уверен, что никакого решения он не примет, отложит до возвращения Подобеда. Единственное, что его настораживало, — это старая прочная дружба Черемных с Троилиным. Их роднила и общая концепция в отношении кадров. Оба считали, что местные работники, связанные с заводом кровными узами, надежнее. Вросли в эту землю корнями и крепко за нее держатся. Пришельцы, варяги более склонны к перемене мест, и на них смотрели как на временщиков. Троилин не благоволил к чужакам еще и потому, что те часто становились к нему в оппозицию, а Черемных видел в них помеху для роста местных кадров. Ему, прокатчику в прошлом, казалось, что нет ничего легче, чем перейти из старого мартеновского цеха с пятидесятитонными печами в новый, с девятисоттонными, и он до глубины души возмущался, когда приглашали специалистов, имеющих опыт работы на большегрузных печах. «Надо выращивать своих, — твердил Черемных. — Патриотизм начинается с любви к своему городу». Рудаев в категорию «своих» не входил. Без колебаний уехал на другой завод, десять лет проработал на другом заводе. За такого нечего и незачем держаться.