Николай Шундик - Белый шаман

«Да, страшновато», – повторил про себя Александр Васильевич.

– А бывает, что из головы къочатко вылетает всего один ворон. Выберет себе человека, летает за ним и всё каркает и каркает над его головой, беду накликает…

Пойгин посмотрел в небо.

– Тебя чем-то встревожил тот ворон? – осторожно спросил Александр Васильевич.

Пойгин промолчал, опять пристально оглядел небо, не донеся трубку до рта.

– В своём безумии къочатко становится медвежьим чёрным шаманом… Он смотрит на луну и думает, что это бубен. Высоко бубен, и къочатко задирает голову, ревёт и колотит куда придётся лапами, ломает себе кости. Больно ему, ревёт от боли и ещё сильнее колотит. Такому лучше не попадаться…

– Ты видел къочатко?

– Нет, только слышал. Когда он ревёт, у всех от страха душа снегом покрывается…

– И у тебя покрывалась?

– А как же. Но я белый шаман. Я знаю, что къочатко – чёрный шаман. У меня к нему ярость. А ярость – это огонь… Снег тает от огня, и страх проходит… Ну, поехали дальше. Скоро разводье.

На этот раз Пойгин направлял вожаков упряжки по какому-то одному ему известному пути. Иногда останавливался у тороса, приметив в сугробе впадину. Он знал, что тут может встретиться отдушина тюленя – лахтака или нерпы.

В марте – апреле тюлени прогрызают колпаки своей отдушины, образованной под глубоким сугробом, сгребают часть снега ластами в воду, строят себе родильный очаг – закрытую камеру. От воды и дыхания тюленя детёнышу его тепло в таком очаге.

Белый пушистый мех малыша ещё способен намокать, и потому для него страшнее всего упасть в воду. Иногда, оставшись один, он сползает в воду и тонет. Но больше всего бед для потомства тюленей – от того же умки или от песцов.

Умка разгребает снег, просовывает лапу в родильный очаг тюленя и вытаскивает детёныша наружу. Бывает, что, прежде чем съесть его, он долго играет им, как кошка с мышкой, подбрасывает, валяет на снегу, щекочет его носом. Обезумевший от страха, тот кричит, а умка поглядывает на отдушину: не покажется ли мать – должна же она прийти на помощь своему детёнышу…

Пойгин проткнул впадину в сугробе, потом обошёл его и обнаружил с обратной стороны ход, проделанный песцами. Разворотив снег, он достал из ямы шкуру нерпы – всё, что осталось от неё после пира песцов. Вплоть до ластов шкура была вывернута, как рукавица, наизнанку и аккуратно очищена острыми зубами песцов от жира. Песцы проедают шкуру тюленя у самого рта и начинают, словно бы из мешка, вытаскивать мясо жертвы, выворачивая при этом её шкуру.

– Большая была нерпа, – сказал Пойгин. Осмотрел следы песцов. – Стая напала – семь песцов.

Журавлёв не удивился, что Пойгин так точно определил количество песцов: для него понять это было так же просто, как Александру Васильевичу прочесть страницу букваря.

Всё выше поднималось солнце. Льды погружались в марево. То там, то здесь возникали миражи: небо становилось гигантским зеркалом, в котором плавали, как в океане, опрокинутые вершинами вниз причудливые торосы. Всё вокруг становилось подвижным, зыбким, и можно было подумать, что ледяной припай уже оторвался от берега и пошёл в свой дрейф. Это порождало в душе Журавлёва безотчётную тревогу и в то же время переполняло его ощущением, что он видит истинное чудо. В растревоженном воображении, таком же зыбком, как всё, что плавилось, перекипало в солнечном мареве, виделись ему призраки белых медведей, стремительные, как видения быстротечного сна. Вот один из медведей приостановился, сел по-человечески на задние лапы, а передними пришлёпнул себя по голове. И взметнулись чёрные вороны – беспокойные думы умки, выпущенные им на волю… Какой удивительный образ! Умка думает. И человек тоже думает. Следит человек за птицей вещей, вылетевшей из головы умки, и пытается понять: в чём смысл её тревожного и настойчивого предостережения? Может, вещая птица напоминает о том, как необходимо человеку понимать душу зверя?

Каркает ворон – но не накликает беду, а остерегает от неё. Далеко-далеко отзывается на голос ворона седой океан. Зародившись где-то в холодной пучине, голос океана наполнялся хрустальным звоном льдов, устремлялся ввысь и, казалось, превращался в фантастические видения арктического миража, во всполохи севернрго сияния. Да, Журавлёв чувствовал Арктику, он был весь безраздельно в её плену…

Вот и сейчас, сидя за столом своего кабинета, Александр Васильевич слышал, как дышит Арктика, как глубок, но и тревожен её сон. И ворон летает над льдами. Смотрит и смотрит Пойгин на вещую птицу, и таким странным, полным непостижимой тайны кажется его взгляд. Разгадать этот взгляд – значит ещё глубже в чём-то постигнуть Пойгина, ещё глубже постигнуть ту истину, что встреча с этим человеком, многолетняя дружба с ним – бесконечно дорогой подарок судьбы. Вот он сидит в кресле кабинета директора школы и ждёт, когда его собеседник отрешится от каких-то важных дум: нельзя прерывать мысли человека…