Вадим Шефнер - Холодная ковка

— Тётенька-то подумала, что и ты воспитанник, — сказал Лёнька, доедая ватрушку.

— Ну и что ж, — удовлетворённо ответил Коля, — что я, хуже тебя, что ли!

Но население детдома редело. Ребят усыновляли. Приезжали незнакомые люди; точно родного, но потерянного и вновь найденного сына, по каким-то необъяснимым приметам выбирали они «своего», милого их сердцу ребёнка. Это отнюдь не всегда был хорошенький или лучший по поведению ребёнок. Уехал с новыми родителями, пришедшимися ему по душе, и драчливый, шумливый Лёнька. Тогда, однажды под вечер, Коля проник в детдом и улёгся на пустующую Лёнькину койку, сказав ребятам, что он будет теперь детдомовцем. Ребята не выдали, но воспитатель быстро обнаружил лжевоспитанника и, подивившись на причуду, строго велел ему идти домой.

Аннушка ещё не успела хватиться его, но в этот вечер, как назло, приехала Елена Семёновна.

— Где ты пропадал, Коля? — спросила она.

— Известно где, — ответила за него Аннушка, — с детдомовцами. Одному-то скучно.

— Ты должен перестать ходить туда, Коля, — ласково сказала Елена Семёновна. — Я знаю, дети там хорошие, но не забывай, что у тебя есть родители, которые о тебе заботятся. Могут подумать, что мы тебя держим в чёрном теле. Имя твоего отца многим известно; нехорошо, если о нас пойдут толки.

— А ты надолго, мама? — спросил Коля.

— К сожалению, нет, мой мальчик. Завтра я снова еду в город. Ты ведь знаешь, как папа загружен работой, а без меня он как без рук. Ну, что тебе привезти?

Быть может, Елена Семёновна несколько преувеличивала значение своей помощи мужу, но она искренне любила его. Она окружала его заботой, оказывала тысячи мелких услуг, потакала маленьким слабостям; всё это требовало времени. Возможно, примешивался тут и подспудный расчёт: годы её идут, а там, на работе у мужа, много молодых женщин, девушек. Взять хотя бы чертёжниц...

Когда-то Коля любил отца, но со временем возник в нём одинаковый холодок и к отцу и к матери. А тогда, в раннем детстве, он часто пробирался в отцовский кабинет. Это была небольшая комната, уставленная шкафами с техническими книгами; на одном из шкафов стояло чучело белки, неизвестно зачем и как попавшее туда.

Пётр Степанович сидел здесь по вечерам за письменным столом, заваленным ватманами и синьками, тут же лежали раскрытые справочники с непонятными значками и цифрами. Рядом стояла чертёжная доска на тоненьких скрещённых ножках.

— Пришёл, пожаловал, — улыбаясь, говорил отец. — Сиди, но чур, не мешать!

Коля садился на стул возле шкафа с белкой и смотрел на отца. Тот делал какие-то расчёты на полях чертежей; иногда брал логарифмическую линейку и, тихонько посвистывая, осторожно вёл визир по её желтовато-белой и блестящей, как клавиша рояля, поверхности. В ведении отца было много прекрасных вещей: гигантской буквой «Т» висела на стене рейсшина, рядом с ней, тоже похожие на буквы, но на буквы прописные и потому непонятные, висели лекала; на столе в синей бархатной коробке готовальни покоились сверкающие никелем предметы; отдельно, из широкой стеклянной баночки, торчали, словно перья жар-птицы, блестящие рейсфедеры. Порой отец откладывал карандаш и, щёлкая пальцами — такая уж у него была привычка, — произносил загадочные фразы, словно отвечая невидимому собеседнику:

— Выдержат опоры, выдержат! Вы, синьор, даже лишний запас прочности дали, — можно двутавр семнадцать!

И опять склонялся над чертежом.

Коле нравилось здесь. Он сидел тихо, не шевелясь, но скучно ему не было.

— Выдержат, синьор, учтите, практически нагрузка меньше: бункера доверху не загружаются, — заканчивал спор с невидимкой Пётр Степанович и, откинувшись на спинку стула, обращался к сыну: — Что это ты, братец, как сычонок, сидишь! Хочешь порисовать?

Он давал лист бумаги, карандаш. Коля брал себе на колени толстый и широкий «Атлас гражданских инженерных сооружений», клал на него бумагу и спрашивал:

— Что тебе, папа, нарисовать?

— Ну, изобрази хотя бы человечка.

— Я тебя, папа, нарисую.

— Можно и меня.

Чертёжным карандашом, острым и твёрдым, как игла, высунув от усердия язык, Коля старательно и долго водил по бумаге, потом обращался к отцу:

— Готово, пап!

Пётр Степанович внимательно рассматривал рисунок.

— Очень хорошо! Только у меня, к сожалению, две руки. Третью сотри. И добавь мне второе ухо.

Затем он вставал и, посадив мальчика на плечи, ходил с ним по комнате; подходил к шкафу с чучелом, и Коля, дотянувшись до белки, гладил её.