Лев Экономов - Под крылом земля

Мне удалось перехватить его взгляд. Брякин отвел глаза, достал помятую пачку «Беломора», вытянул зубами папиросу, прикурил и вышел из землянки.

Старшина Герасимов тоже ушел.

— Проходимец этот Брякин, — заметил долговязый сержант.

— Не то слово, теперь говорят: вездеход, — сказал его сосед.

Спустя полчаса Герасимов вернулся.

— Дорогу занесло окончательно, — сказал он, снимая с бровей снег. — Пока не подоспеет бульдозер, подразделение останется на аэродроме.

«Все это должен был сделать я», — мелькнуло в голове.

— А вы, лейтенант, — продолжал Герасимов, — успеете еще на юбилей. Тут рядом подшефный колхоз. Они дают лошадь.

Мы вышли на улицу.

Самолеты с плотно зачехленными горбами кабин казались ссутулившимися от холода, одинокими. Герасимов сказал:

— Не кручинься, лейтенант, день-другой, и зиме капут.

Вдруг он остановился.

— Ты чего здесь? — услышал я его хрипловатый голос и оглянулся. Около пострадавшего от бури самолета стоял Мокрушин. — Э, постой, братец, ты же нос отморозил. Три снегом.

Щуплая фигура Мокрушина не двинулась с места.

— Я, кажется, потер уже, — сказал он обреченно. — Тросы у элеронов.

— С чем и поздравляю, — ответил старшина спокойно, — завтра будешь менять.

Мокрушин испуганно посмотрел на руки. Видимо, он не представлял, как на таком холоде заплетать тросы. И летом-то нелегко справиться с этим.

Зацепив варежкой пригоршню крепкого, как соль, снега, Герасимов шагнул к сержанту и стал усердно тереть ему лицо.

— Ничего, ничего, братец, заплетешь, — приговаривал он. — Не в первый, так во второй раз. Учиться нужно. Вот что.

Мокрушин, как маленький, мотал головой, что-то мычал.

В город ехали на тройке сытых мохнатых лошадей, впряженных в приземистые розвальни. Герасимов и двое солдат, зарывшись в сено, быстро задремали, а меня одолевали невеселые мысли.

«Эх ты, доверенное лицо! — думал я о себе. — Струбцинку не догадался в снегу поискать. Если бы не старшина, так и держался бы за элерон, пока нос не отморозил. О бульдозере не позаботился. А Брякин? Из караулки отлучился, а я ему хоть бы полслова».

Из раздумий вывела неожиданная остановка. К старику вознице подбежала тоненькая девушка. В руках она держала чемоданчик, какой можно видеть у студентов.

— Вы в город? — спросила девушка, запыхавшись, и, не дожидаясь ответа, полезла в сани. — Как я боялась, что не успею, — ни к кому не обращаясь, сказала она, усаживаясь с краю.

Чтобы лучше рассмотреть незнакомку, я закурил. Одета она была не по-дорожному. На голове маленькая шляпка с закинутой наверх вуалькой, на ногах — ботики.

— Забирайтесь под сено! — предложил я.

— Спасибо. Мне хорошо и здесь.

Дорогу совсем занесло. Лошади едва тащились, местами по колено увязая в снегу. Завывал ветер. Всхлипывали на дугах бубенчики. Хрупкая фигурка в пальто с узкими покатыми плечиками вызывала жалость. Стучит ногами — холодно. А мы в унтах, лежим, как бирюки, зарылись в сено…

Я кашлянул:

— Послушайте, девушка, вы не замерзли? — и подумал: «Что за глупый вопрос».

— Я привыкла, — сказала она.

Однако я решил хоть в этом проявить настойчивость.

— Подвиньтесь сюда, слышите! Девушка не ответила.

Тогда я скинул унты и поставил их у ее ног. Девушка замахала руками:

— И не выдумывайте. Вы с ума сошли.

— В сене испечься можно, берите, слышите! Девушка колебалась.

— Впрочем, как знаете, — продолжал я с напускным равнодушием, — но мне они не понадобятся до дому.

Девушка посидела с минуту неподвижно, а потом негнущимися пальцами стала натягивать на ноги унты.

Еще долго сани ныряли в ухабы и ложбины, пока, наконец, не выбрались на шоссе. Как только под полозьями оказалась твердая дорога, старик прищелкнул, лошади потрусили рысцой, бубенчики залились безмятежной песенкой.

Приближался город. Сотни огоньков разбрелись по горизонту.

Я был так близко от девушки, что слышал ее дыхание. Казалось, она опала. Мне стало чудиться, что я где-то уже видел ее, принялся вспоминать, где именно, и незаметно задремал.

Проснулся я от толчка в бок и увидел склонившегося надо мной Герасимова.

— Поднимайтесь, все царство небесное проспите, — говорил он, отряхивая с моей шинели снег. Яркий свет фонаря резал глаза, заставлял жмуриться. Лошади фыркали, пуская из ноздрей облака пара, били копытами.

Оказалось, я у себя в городе, у «офицерского корпуса», так называли дом, в котором жили офицеры с семьями.