Юрий Рытхэу - Чукотская сага

Это была как раз та тема, которой профессор старался не касаться. Но Гэутэгын, забыв о своем намерении не горячиться, продолжал:

— Есть два вида буржуазного национализма, два вида национального высокомерия. Первый — это презрение к другим народам, людям других рас. Это более или менее открытое, сознательное высокомерие. К нему мы с вами относимся, кажется, одинаково, — не будем говорить о нем. Но есть и другой вид, подчас неосознанный. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны малые народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…

Профессор с улыбкой поднял кверху руки, и спор закончился шуткой. Я попытался утешить соседей, сообщив им, что, когда мы с Гэутэгыном кончим университет и совсем вернемся на Чукотку, нам придется всё-таки чаще пользоваться не прозаическим автомобилем, а поэтическими собаками.

Обедать мы ходили в вагон-ресторан все вместе, вчетвером. Но в этот день жена профессора чувствовала себя не совсем хорошо, и они заказали обед к себе в купе. Мы с Гэутэгыном пошли в ресторан вдвоем.

К нам долго никто не подходил, ещё дольше обычного. Все внимание официантки было поглощено подвыпившей компанией, сидевшей за соседним столиком. Я сказал, что отчасти даже рад, что Леерлинки не пошли с нами обедать: по крайней мере не приходится краснеть перед ними и за эту компанию и за администрацию ресторана.

— К черту! — сказал Гэутэгын.

— Кого, собственно?

— К черту! — повторил он. — Я и не подумал бы краснеть. Мы ждем, и они подождали бы. Ничего им не сделалось бы.

— А ты не злись, — сказал я.

Но я понимал, что злится он не так уж сильно, — я достаточно хорошо его знаю. Он нарочно напускал на себя такой сердитый вид. Ему было стыдно, что в споре с профессором он всё время срывался с тона, горячился. Теперь, разыгрывая передо мною негодование, Гэутэгын полагал, что убивает сразу двух зайцев: во-первых, отчасти оправдывает свою несдержанность («когда человек негодует, так тут уж не до церемоний!»), а во-вторых, ограждает себя от непрошеных нравоучений («лучше уж не трогать человека, пока он не успокоится!»). Видимо, он опасался, что я начну упрекать его в нарушении светских правил, в отсутствии терпимости и так далее. А я вовсе и не собирался лезть к нему с упреками.

Гэутэгын вынимал из стаканчика бумажные салфетки и делал из них голубей. Когда перед ним образовалась целая стайка, он сказал:

— Подумаешь, какие любители поэзии! Сами небось не «вигвамы» себе строят. Сами небось живут в квартире с теплой уборной. С электричеством, ванной и прочими удобствами.

— Мне кажется, — заметил я, — что если хорошенько покопаться, то в словах Леерлинка можно найти одно рациональное зернышко.

— Зернышко?! — возмутился Гэутэгын. — Реакционный бред! Реакционнейший эстетский бред!

— Да, пожалуй… Не во всём, но во многом… Так вот, если откинуть эстетские реакционные рассуждения, тоску по шаманизму и прочую чепуху, то останется одна верная мысль.

— Какая же?

К нам, наконец, подошла официантка, но Гэутэгыну уже было не до неё. Пока она принимала заказ, он нетерпеливо переставлял на столе своих бумажных птиц, заставлял двух из них наскакивать друг на друга. В его руках они вели себя совсем не по-голубиному. Нелегкое дело выбора блюд Гэутэгын целиком предоставил мне. Когда официантка отошла, он повторил:

— Какая же это мысль показалась тебе верной?

— Не знаю, как её сформулировать поточнее.

— А всё-таки?

— Ну, скажем, так: при всех своих явных недостатках яранга в условиях Крайнего Севера обладает и некоторыми преимуществами.

— Например?

— Например, её гораздо легче отапливать. Дом жирниками не натопишь. Дальше. В случае нужды её гораздо легче починить, подремонтировать. Я уж не говорю о том, что она дешевле.

— Подожди, давай уточним. Ты, значит, против переселения в дома?

— Конечно, нет. Преимущества домов настолько очевидны, что тут и спорить нечего. Но…

— Точно как у профессора Леерлинка: «Это, конечно, есть большой прогресс, но…» Мы уже слышали сегодня это словечко!

— По-моему, словечко неплохое. Оно тревожит, не даёт успокаиваться на достигнутом.

Теперь Гэутэгыну уже не надо было напускать на себя сердитый вид: он действительно рассердился. Он стал обвинять меня в том, что я рассуждаю только с точки зрения своего поселка. «У вас, — говорил он, — все уже в домах живут, для вас это, как говорится, пройденный этап, вы уже можете капризничать, придираться. И то вам не так, и это не нравится… А на остальную Чукотку тебе, видимо, наплевать. В основном-то чукчи до сих пор в ярангах живут! И каждый передовой человек мечтает о простом деревянном доме как о великом благе. А тебе это безразлично. Ты забываешь, что все наши разговоры о культурной революции на Чукотке будут — по крайней мере наполовину — пустой болтовней, пока мы не покончим с ярангами, с их духотой, теснотой и грязью».