Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

— Шестеро! — егозилась на стуле Серафима.

— Кто еще?

Сзади поднялась еще женщина и, перешагивая через разбросанные мужицкие ноги, прошла к президиуму.

— Пиши, — она ткнула пальцем в бумагу и села к Дарье.

За ней молча, не глядя ни на кого, поднялся ее муж и, подойдя к президиуму, сел к жене.

— Ну, ты чего еще годишь? — шевеля Серова, спросила его жена. — Пиши обоих! — крикнула она Серафиме.

— Вот они! — захлебываясь заегозила Серафима. — Вот они какие, женщины-то!

Плотина прорвалась. Лед сломался и тронулся.

Ветров взглянул на Серова и вспомнил:

«...Уж он спа-ал, спа-ал, спа-ал...»

Деревенская страда в разгаре. Косят. Анка, налитая румянцем, ходит передом, за ней — Игнат, за Игнатом — мать, выбиваясь из последних сил, машет руками, как деревянными.

Кругом косят. Рядом в красной рубахе и сам красный, как мухомор, сплеча машет Агафон. Жена у него заболела, и он злой сегодня — не подступись. Дальше — Ивановы. Серафимка, всякий раз как возвращается обратно с косой на плече, кричит, приложив руку козырьком:

— Анка-а! Жарко? У меня рубаха мокрая!

Перешагивая через накошенные ряды, к Игнату идет дядя Яков — Серебряная борода.

— Бог помощь. Али не говорят теперя? Без бога?

Игнат точит косу. Молчит.

— Как трава-то? Ничего?

— Трава — прямо не трава, а травища. Как махнешь — так пуд.

— Ты ряды-то развороши, скорее высохнет и зелена останется.

Яков встречает жену Игната и оживляется.

— Раскисла? Эх ты, курица мокра! А ишо говоришь: я да я! Дай-ко я по-стариковски пройду рядок, дай-ка!

— Ничего-о! Нам ить не привыкать.

— Как хошь. А то бы я прошелся.

Он наклоняется, берет срезанный стебелек и жует его.

— Как у тебя, Игнат, с кусом-то?

— А что?

— Да ведь как «что»? Ежли туговато, так ить подбросить можно пудик. Сделаимся.

— Туго, Яков Миронович. Ты уж как-нибудь... устрой. Рассчитаемся.

— Ладно. Пришлешь кого-нибудь там.

Яков выплюнул стебелек и повернулся уходить.

— Да! — вспомнил он. — Ты вот чего! Ты в стоги нынче мечи сено-то.

Игнат смотрит на Якова, Ерепениха — на Игната.

— На месте нынче запродал его, — объясняет Яков. — Цены-то, слышь, нынче прямо дарма! Зарез прямо!.. Так ты в стога пудов так по пятьдесят.

— Да ведь до снегу-то понадобится небось, Яков Мироныч?

— Не понадобится. Со своего свезу. А этот недели через две свозят.

— Кто свозит, Яков Мироныч?

— Я ж тебе говорю — запродал, — хмурится Яков.

— Как же ты, Яков Мироныч, чужое сено мог запродать?

Лицо Якова вытягивается. Он вдруг наливается краской.

— Ты что, Игнат? Маленький? Не понимаешь? Ты чье жрал лето-то?

— Три пуда муки, Яков Мироныч, и мешок овса. Помним! Как же!

— Ну, помнишь, так и нечего.

— А только сено-то мы не согласны продавать, Яков Мироныч.

Яков подступает к Игнату, глаза выскочить хотят, борода вперед.

— Ты что! — заревел Яков, — Ты до суда хошь? Да ты знаешь!..

Игнат нахмурился.

— Уходи отсюда, Яков.

— Что? Что? Да ты что?

— Убирайся вон!.. — вдруг гаркнул Игнат, притопнув ногой. — Ну!..

Он вскинул косу на плечо. Яков попятился, засопел.

— Ну, Игнат, смотри-и! Сено-то возьму, на это свидетельство есть, только вперед — смотри!

Игнат еще привстал, смерил Якова долгим взглядом и пошел к зачину.

Яков отдышался и, повернувшись, зашагал к Агафону.

— Агафо-он! — крикнул Игнат. — Агафо-он!

Агафон остановил руку на взмахе и обернулся, сдувая с носа капельки пота.

— Встречай Якова Мироныча! С вестью! Сено-то он у тебя запродал!

Агафон сунул косу в траву, крутнул кудлатой головой, сгоняя капельки пота с лица, и обернулся на Якова.

— Он и мое продал и твое. Недели через две, гыт, свозют! — кричал Игнат, пряча смешок в бороду.

— В суд хочет подать, если не согласимся.

Агафон еще пристальнее смотрит на Якова.

— Куда прешь по траве! — вдруг зарычал он. — Куда, сивая сволочь, лезешь! Вон с деляны! Вон! Чтобы духу!.. Башку снесу!..

Он вскинул косу и вздрагивал ею, до черноты наливаясь краской.

Мужики побросали косить, смотрят, что будет.

Яков остановился. Сунул бороду в рот, она у него захрустела, в желтом оскале зубов загорела волчья злоба. Он ссутулился, пригнулся, готовый зубами сцапать разъяренного Агафона, Игната и еще кого придется.

Зацвела Аракчеевка. Осенними огнями загорелись листья. В желто-кровяном пожаре запылали клены плаца, ветры срывали их рисунчатые листья и разносили по Аракчеевке, ляпая на стекла казарм, на крыши, на красноармейцев и сгребая их в подветренные углы и канавы.