Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Мне очень нужно было, чтобы девушка звонила. А передать — что я ей мог передать?..

Я шел в сторону вокзала, и в голове у меня невольно прокручивались бесчисленные варианты идиотских разговоров, от которых я убежал. Ну как, старик? Да вот так, старик, вот так оно и получилось, да нет, все правда, самая что ни на есть истина, сам знаешь, все бывает, и на старуху бывает проруха, да ничего, переживем, вот именно, раньше я, а теперь меня, надо же попробовать, что это такое, вот именно, изучаю жизнь, да нет, старик, там видно будет, пока вот в отпуске, надо же человеку проветриваться хоть раз в два года, спасибо, старик, постараюсь, да я и так ничего, да какие там подробности, в фельетоне все написано…

На оштукатуренной стене двухэтажного домика я опять увидел газетную витрину и не выдержал — потянулся к ней, как алкоголик к четвертинке. Я уговаривал себя, что, мол, просто прогляжу один абзац, но стал читать и в конце концов прощупал ее всю, от строки до строки, будто на память учил. Впрочем, некоторые куски уже и так стояли у меня в памяти…

Нет, фельетон был хорош, даже с пятого чтения хорош. Конечно, проклятая Танька могла бы написать поделовитей, не кусая больней, чем необходимо…

Могла бы написать и поделовитей, подумал я и тут же возразил себе: а ты, когда писал о других, был деловит? Ты рассчитывал силу удара? Ты думал, как о человеке, о человеке, которого завтра выставишь разом к миллиону позорных столбов?

Ты хоть пытался представить, что он чувствует, когда утром возбужденный сосед врывается к нему в комнату, и пальцы, сжимающие газету, дрожат от любопытства? Когда жена его хватается за голову и при этом бормочет нечто успокоительное, машинально лезет, в шкаф за валерьянкой, что–то объясняет ему, что–то; объясняет соседу и вдруг, срываясь, с отчаянием и ненавистью орет на детей? Когда сам он, бедный заяц, бежит по городу, шарахаясь из переулка в переулок, потому что каждое лицо кажется знакомым, а каждая газета — той самой? Причем бежит не на вокзал, а на работу — ведь в его конторе нет творческих отпусков…

Раньше ты говорил, что это неприятно, но необходимо.

Вот, значит, и теперь — неприятно, но необходимо…

На Ярославский я пришел все–таки рано. В зале ожидания, как раз напротив входа, белобрысый морячок читал фельетон про меня. Я сел рядом, заглянул в газету, и он с готовностью придвинул ее поближе, чтобы, и мне было удобно смотреть.

— История! — проговорил он и покачал головой, не столько осуждая героя фельетона, сколько показывая, что охотно принимает меня в компанию.

Он дочитал до конца. Я тоже сделал вид, что дочитал.

— Верхом на дельфине, — повторил парень с уважением к профессиональной ловкости автора. — Дали по мозгам… Теперь того гада турнут.

— Да уж наверное, — согласился я.

— А чего! — проговорил морячок. — Ему лишь бы гонорар заработать, а человека потом за хоботок, иди доказывай. Видал химика!

Это, собственно, не был вопрос, но я ответил:

— Видал.

Он не совсем понял, повернулся ко мне.

Я сказал:

— Между прочим, это я и есть.

— Кто есть? — переспросил он растерянно.

Я пояснил:

— Фельетон про меня.

Парень смотрел на меня ошарашенно и напряженно, ном неуверенно улыбнулся:

— Брось.

— Показать документ?

Он махнул рукой, как бы отказываясь, но редакционное удостоверение все–таки взял и изучал долго, глядя то на карточку, то на меня. Затем сказал:

— Ну и чего — врут небось все?

— Да нет, — ответил я, — все правда.

— Серьезно? — Он огорченно покачал головой: — И как же это так получилось?

— Да вот получилось…

Он досадливо поморщился:

— У нас всегда так. Ошибся человек — сразу ему по мозгам… Теперь небось и с работы попрут?

Мне стало стыдно за мой отпуск, и я соврал:

— Уже.

Он не сразу спросил:

— Ну и как ты теперь думаешь?

Я пожал плечами:

— Уеду куда–нибудь.

— Ну, и куда?

— Да вот еще подумаю малость. Поезд уже выбрал, а где сойти, это все равно.

Парень оживился:

— Знаешь чего? Езжай в Тюмень. Я там был проездом — вот такой город! Там на Севере большая нефть, полно геологов — вот такие ребята! Свои. У них в Тюмени главная база.

— Тюмень — это ничего, — согласился я.

Он сказал:

— А насчет фельетона — это ты забудь. Не говори никому, будто его и не было… Хотя ребятам можно даже сказать. Ребята — свои, они все поймут.

Я кивнул. Я знал, что вряд ли поеду в Тюмень, скорей, куда–нибудь подальше. Но еще знал, что везде живут люди, а раз люди, значит, поймут. Люди — они обычно все понимают.