Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Я был весь в долгах. Всем должен — Юрке, Рите, Ире, Сашке, его боссу — курчавому, стремительно мыслящему профессору, выздоровевшей Нине и тем, кто уже не успеет выздороветь. Был должен Женьке, и всем кто мне верил, и Федотычу, который печатает фельетон, и Таньке Мухиной тоже был должен. Долги облепили меня, как гипсовые повязки, я был увешан ими, как носильщик непомерными чемоданами, и тащил их, едва отрывая ноги от земли.

О новых долгах я даже думать не мог…

— Давай поговорим об этом в другой раз, — серьезно сказал я. — Мне сперва надо самому разобраться в своих делах.

Она спросила:

— А когда в другой раз?

— Дня через четыре.

Фельетон должен был идти послезавтра. Правда, газета есть газета, могут и отложить на несколько номеров. Но тогда я ей скажу, чтобы позвонила еще через неделю…

Чуть шевеля губами, она отсчитала про себя четыре дня и сказала, что позвонит в понедельник.

— Давай, — кивнул я.

Я легонько сжал ей плечо, так же легонько оттолкнул, и она пошла вниз по лестнице. Все–таки она была цельная девчонка — даже в таких случаях не оглядывалась…

Федотыч был человек точный. В пятницу, в три часа Танька Мухина принесла уже готовую полосу.

Я развернул ее на столе, и Танька сказала с хвастливой скромностью:

— А ничего сверстана, правда?

Я тоже похвалил верстку, похвалил шрифт заголовок. Фельетон был поставлен хорошо — все прочтут, никто не пропустит.

Надо было хотя бы из вежливости просмотреть его. Но я сразу же почувствовал, что не могу. Фельетон вызывал у меня чисто физическое отвращение, какое, наверное, вызывает у самоубийц револьвер.

— Не торопишься? — спросил я Таньку.

— Не! — Она засмеялась: — Я сказала, к соседке в роддом иду.

— Тогда посидим малость. Роды дело долгое.

Я взял полосу, чтобы идти к Женьке. Но тут мне показалось, что Танька хочет что–то сказать, я даже остановился у двери. Но она отвела глаза, щелкнула пальцем по колпачку настольной лампы и проговорила безразлично:

— Ну и модерняга тут у вас!

У Женьки были люди, и я вызвал его в коридор.

— Помнишь идею Федотыча насчет фельетона? — спросил я.

Он кивнул.

— Так вот он, этот фельетон.

Женька взял у меня полосу, глянул на заглавие, на подпись и вскинул брови:

— Мухина?

— Мухина, — подтвердил я.

Женька спросил, помедлив:

— Сама?

Я усмехнулся:

— Еле уговорил… В общем, прочитаешь — звякни.

Я вернулся к себе. Танька даже не спросила, где я оставил полосу.

— Ну, выкладывай, — сказал я. — Чего там еще?

Она покачала лохматой головой:

— Да нет, ничего особенного. Знаешь, я, между прочим, эту девочку встретила.

Я был так ошарашен, что даже переспросил:

— Какую девочку?

Она от неловкости огрызнулась:

— Твою невесту.

Я в упор уставился на нее.

Так. Значит, Танька Мухина. Не кто иной, как Танька Мухина, человек–кремень, умеющий надежно хранить и свои, и чужие тайны…

— Между прочим, встретила? Ну и что ты ей, между прочим, сказала?

— Мы с ней так подружились! — похвасталась Танька.

— Водой не разольешь?

Танька засмеялась:

— Не, правда, хорошая девочка.

— Это ты дала ей мой телефон?

— А что такого? — защищалась она. — Подумаешь — узнала бы в секретариате!

Я хотел выдать ей как следует по этому поводу. Но мне позвонил Женька, и я пошел к нему.

Женька на этот раз был один — редчайший случай! Он стоял над полосой, и голова его покачивалась не то одобрительно, не то озабоченно.

Я спросил:

— Как думаешь, этого хватит?

Он ответил, не поднимая головы:

— Думаю, что вполне… Здорово она стегнула Одинцова! Довольно плотно привязала к этой истории.

— Приятное у него будет утро, — усмехнулся я и тут попомнил, что у меня оно будет еще более приятное. Видно, и Женька подумал об этом же, потому что спросил:

— Редактор знает?

— Вот как раз хочу к нему зайти.

Он кивнул неопределенно, и я сказал:

— Ничего страшного, старик. Погуляю три месяца по святой Руси, а там все успокоится.

Женька подумал немного и развел руками:

— Да, пожалуй, ничего лучшего не придумаешь…

Наверное, он не совсем меня понял. Но мне не хотелось объяснять, да и как все это объяснишь?

Конечно, я мог бы и остаться, мог бы месяц и два переносить эту пакостную славу, злобные намеки, сочувственные звонки, остроумие приятелей, бурную любознательность соседей…

Это я мог бы.

Вот только зачем? Что добавит мой голос к колоколу, который громыхнет завтра на всю страну?..