Помилование

— Я. Байназаров.

В накинутой на плечи шинели она подошла к нему и, взяв под руку, повела в сторону, к стоящим кучкой березам.

— Что случилось? В такой час пришел…

— А ты чего не спишь? — вопросом на вопрос ответил Янтимер.

— И сама не знаю, не спится, и все, — с неожиданной тоской сказала Гульзифа.

Вдруг она ткнулась лбом в грудь Янтимера и тихонько заплакала. Парень растерялся. Что это — помощи просит, а может, в чем–то винит его? Как в таких случаях положено поступать? Приласкать, по спине и по волосам погладить, попытаться утешить? Или ждать, когда выплачется? Что делать, как в таких случаях поступать, не то что двадцатилетний Янтимер, это даже не всякий зрелый мужчина знает.

В женских слезах, в каждой слезинке — тысяча тайн, тысяча значений. Потому парень как стоял, так и застыл. Шинель медленно соскользнула с ее плеча и упала на землю, прошуршала сухая листва. Нагнуться бы, достать шинель — голову ее надо будет потревожить, так оставить — вроде бы невнимание. А в голове нерешительного лейтенанта все тот же вопрос — что же с ней?

Все узлы Гульзифа тут же сама и развязала. Сначала она подняла шинель, накинула на плечи. Вздохнула глубоко. И, только успокоившись, заговорила:

— Хорошо, что пришел. Думала, думала, на сорок ладов перебрала, так ничего и не надумала. Горевать боюсь и радоваться страшно. Ладно, ты пришел.

— Придешь, если ноги сами привели, — оживился Янтимер.

Допытываться он не стал. Нужно будет, сама скажет. Сказала, долго не тянула. Только печаль ее была не в незадачливом лейтенанте, которого «ноги сами привели».

— Я письмо из дому получила, — сказала Гульзифа, — ну… не совсем из дому, парень написал, нареченный мой, мы с ним обещание друг другу дали. Жених мой.

— Хорошо, коли написал, — пробормотал Янтимер и подумал про себя: «Мне–то чего, что написал?» Второй раз в жизни он почувствовал ревность. Первый раз было, когда в Терехте Анна Сергеевна назвала его «лебедышем», второй раз — сейчас.

— Хорошо–то хорошо, да не все–о… — протянула девушка. Обиды, проскользнувшей в голосе земляка, она не заметила. — Ногу ему оторвало, выше колена. Четыре месяца весточки не было. Теперь пишет: я калека, нога у меня, говорит, не вырастет, и я, говорит, тебе не пара… Эх, Хабирьян, дурачок! — голос ее опять задрожал, она всхлипнула. — Если, говорит, разлюбишь, так пусть сразу, ни капли винить не буду, лишь бы потом нам обоим вместе не каяться. Чтобы душа твоя не маялась. Или так реши, или эдак, жду, говорит, ответа, но из жалости, лишь для моего утешения, не пиши, ногу оторвало — вытерпел, надежда оборвется — тоже стерплю, меня не жалей, себя жалей. Вот так и написал.

— Что ж, хорошо все.

— Что же хорошего–то?

— Долг свой выполнил, домой живым вернулся, это хорошо. А ноги — они всякие бывают. Один на двух ногах еле тащится, другой и на одной пляшет. У нас в ауле зайчатник есть, Азнабай–агай. С гражданской вернулся, тоже одна штанина до колен пуста была. И что ж — краса аула, везде поспевает, любое дело в руках спорится, на охоту даже ходит, говорю же, первый в ауле зайчатник. Полон проулок детей с женою нарожали. Их дом возле проулка, так дети все время там кишмя кишат. — Байназаров рассказал сущую правду.

— Меня утешать не надо, Янтимер. Я ведь люблю его. Но зачем он мне такое письмо написал, такое… безжалостное? Как только рука поднялась? И унижается. Зачем? Вот что обидно…

— Вовсе не унижается. Настоящий мужчина, с судьбой говорит в открытую.

— Если бы с тобою так, ты бы написал?

— Написал. Только некому писать, нет такого человека… Гульзифа почувствовала в этих словах горечь, но говорить об этом посчитала не ко времени.

— Спасибо, Янтимер, утешил ты меня. И слова твои, и сам ты… А то ведь я жалеть уже начала Хабирьяна. Боялась, как бы жалость эта не захватила всю душу, так и пролежала чуть не целую ночь. Возьму и напишу сейчас письмо, каждую букву бисером вышью: «Не опускай крылья, пусть тебе опорой будет моя любовь. Все равно ты мой. И никому другому тебя не отдам», — так и напишу.

— Так и напиши. И не бойся… Счастливые будете, — сказал джигит. А про себя от души пожалел своего далекого сверстника. Представил, что сам лишился ноги, и сердце похолодело. Не приведись! Перед глазами прошла картина: по склону горы спускаются двое — ровно шагает молодая красивая женщина, а рядом, откидывая вбок деревянную ногу, ковыляет мужчина. Это — Гульзифа и Хабирьян. Янтимер зажмурился и снова открыл глаза — исчезло.