Юрий Бондарев - Тишина

Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания…

На Горбатом мосту тихой канавы Константин нащупал "вальтер" во внутреннем кармане и резко бросил его через железные перила в неподвижную вечернюю, расцвеченную огнями воду.

И не расслышал булькнувший звук внизу. Вода поглотила пистолет без всплеска - и не было кругов в масляной черноте под мостом.

"Почему я этого не сделал раньше? Надеялся на что-то? Ждал? Не верил? Что ж - вот она, добренькая черта: сомневаться до последнего момента! И я не верил, сомневался?.."

Потом, скользя по гололеду ступеней, Константин спустился на безлюдную набережную - и тут сбоку раздался стеклянный приближающийся хруст ледка под чьими-то ногами. Он со споткнувшимся сердцем глянул из-за поднятого воротника. Темная фигура постового, незаметно дежурившего в тени дома, солидно, неторопливо надвигалась на Константина, голос ударил, как выстрел:

– А ну, что бросил, гражданин? Что в канаву бросал?

– Пистолет. Обыкновенный пистолет, - внезапно с отчаянным спокойствием проговорил Константна. - Этого мало?

– Чего-о? Вы эти шутки бросьте. Вчера одна тоже бросила. Ночью. Утром посмотрели - младенчик на камушках. "Пистоле-ет"! Проходите, проходите, гражданин.

Ночью он сжег в печи том Брема, в котором было вырезано гнездо для "вальтера".

– Ты не спишь, Костя?

– Нет. Не могу.

– Это ужасно.

– Скажи как врач, инсульт - очень серьезно? Это излечимо?

– Да. Но это второй инсульт. Главный врач нашей поликлиники сказал, что это второй. Первый был в тридцатых годах. Мы не знали. Он без сознания. Поражены важные центры.

– Странно. Не могу представить, чтобы он был без сознания. Мы всегда думали, что он вечен…

– Когда я шла из поликлиники, на улице останавливались люди. Везде включили радио. Все молчат. Никто не ожидал. Знает ли об этом папа… там? И Сергей.

– Наверно.

– … Письма, которые писал Сергей Сталину… Он писал о папе. Теперь я не знаю, что будет.

– Ася! Тебе неудобно лежать?

– Нет, нет… Что-то стало душно. Горло перехватило.

– Дать тебе воды? Тебе что-нибудь нужно, Асенька?

– Не надо. Ничего не надо. Возьми только руку из-под головы. Не обижайся… Я вот так лягу. И все пройдет.

– Ася!

– Что, милый?

– Ася, все прошло?

– Да.

– Ася… что ты сейчас чувствуешь?

– Этого не объяснишь. Маленького зайца. Лапками копошится за пазухой.

– Я люблю тебя. Одну. Единственную. Я никогда никого так не любил.

– Костя, глупый, ты так сказал? А он возится там и не знает - ни тебя, ни меня. Ни то, что в мире. Он сейчас ничего не знает.

– … Ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне, ни о своем деде. Все ему не нужно будет знать. К черту ему знать это!

– Нет! Он должен знать все. Я не хочу, чтобы он вырос комнатным цветком. Нет. Он должен уметь драться, защитить себя. Он не должен давать себя в обиду.

– Я уверен, Ася, он все же будет жить при коммунизме. Кулаки необходимы будут для спорта. Это нам нужны кулаки. Ася… тебе удобно лежать?

– Да, милый. Сколько сейчас времени?

– Два часа ночи.

– Два часа… Костя, ты не выключал радио?

– Нет, радио включено.

На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева.

Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой, затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа - ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в бурки.

Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной.

"Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? - вспомнил Константин недавние слова Акимова. - Он приезжает с линии раньше или позже меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и это похоже. О чем он думает сейчас?"

– А я тебе говорю - нет! Соображать надо! - донесся из закутка рокочущий бас Плещея. - Слухи, брат, как мяч, скачут!..

И Константин догадался, о чем говорили там.

Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность, растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий туманец.