Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Так вон какой путь оказался, значит… самый правильный… Я так и предполагал, конечно, — пробормотал Ливенцев, думая об этих, ушедших большою толпой из ненавистных окопов.

В это время очень знакомый женский деловитый голос раздался вблизи:

— Где тут лежит в санках офицер раненый?.. Кому тут кружку чаю просили?

Какая-то маленькая женщина в теплой шубке с белой повязкой на рукаве и белым вязаным платком на голове вышла из хаты с дымящейся кружкой в руке, попав как раз в полосу света из окошка.

Никак нельзя было допустить, чтобы это была Наталья Сергеевна. Эта была гораздо ниже ее, голос был совсем другой, звонкий, и очутиться здесь, где-то в одинокой хате на Мазурах, среди галицийских снегов, с повязкой Красного Креста на рукаве и с кружкой чаю в руках, никак не могла Наталья Сергеевна, но Ливенцеву так капризно захотелось, чтобы это была непременно она, что он сказал, радостно порываясь из саней к ней навстречу:

— Наталья Сергеевна! Вы?

— Нет, вы меня за какую-то другую сестру приняли, — ничуть не обидясь, довольно весело и вполне снисходительно к раненому офицеру отозвалась эта. — Нате вам чаю. Можете взять сами кружку?

— Почему же… такой голос знакомый? — бормотал Ливенцев. — А вас как же зовут?

— Меня? Я — Еля, — беспечно ответила сестра. — Еля Худолей.

— А-а… Вот вы куда попали!

И Ливенцев припомнил совсем юную, почти девочку, сестру из «второго временного госпиталя» в Севастополе.

— А вы меня где видели?.. Берите же кружку, а то остынет. Или я вам сама буду держать, а вы только пейте. Чай сладкий.

— Станьте лицом к свету, — попросил Ливенцев, сам в то же время поворачивая к жиденькому свету, тянувшемуся из окошка, свое лицо.

— Ну да, Еля… Еля Худолей… Только лицо огрубело немного… Может быть, от холода… А меня вы не помните?

Еля приблизила к его лицу свое, но повела отрицательно головой.

— Нет, не вспомню.

— Я Ливенцев… Прапорщик Ливенцев… Из Севастополя…

— О-о! Из Севастополя? Когда же была я в Севастополе? Сто лет назад. Разве я могу всех упомнить?.. Пейте чай, прапорщик, а то остынет. И мне уж надоело держать кружку.

Прихлебывая жидкий, негорячий и не то чтобы сладкий чай, Ливенцев все-таки чувствовал себя гораздо крепче только потому, что кружку с этим чаем держала маленькая Еля, напоминавшая ему красивый южный город у красивой ласковой бухты с такими — мирного вида — боевыми судами, обвешанными матросским бельем.

— Вы ведь уехали из Севастополя на санитарный поезд, Еля… Как же вы очутились здесь?..

— Здесь как? Я сама сюда просилась, — поближе к фронту…

А когда Ливенцев допил чай, она сказала деловито:

— Если вы будете стоять здесь еще и еще захотите чаю, пошлите сказать, я вам принесу…

И ушла в хату.

Между тем Сыромолотов поспешил найти и послать обывательские сани, так что Ливенцеву пришлось ждать их недолго. После бурана было невероятно тихо и не холодно. Довольно удобно уложили его на соломе. Полковые подводы, присланные для обмороженных, тоже были нагружены, и обоз с неподвижными телами двинулся в Коссув, а следом за ним пошли командой те из беглецов, которые чувствовали в себе силы дойти до питательного пункта верстах в пяти отсюда.

В Коссув Ливенцева привезли около полуночи, а на следующий день, который оказался на диво тихим и солнечным, Ковалевский прислал Сыромолотову распоряжение, чтобы прапорщика Ливенцева, пользуясь хорошей погодой, отправить на излечение в ближайший тыловой госпиталь немедленно, а представление его к ордену Владимира 4-й степени, которое пока не получило движения, непременно задержать.

Удивленный Ваня спрашивал Ливенцева, что это значит; Ливенцев отвечал:

— Спросите об этом самого Ковалевского; я думаю, он объяснит это вам гораздо лучше, чем я.

К этому он ничего не добавил. Он затруднился бы объяснить даже самому себе, почему именно ему так противно было говорить о том, кем и при каких обстоятельствах он был ранен.

Благодаря большому движению по шоссе сугробы на нем примяли в два-три часа.

Врач Устинов высказался за то, что особенного вреда в немедленной отправке раненого, только в закрытой машине, а не в санях, он не видит. Случайно такая именно машина попалась, и Ливенцев, к удовольствию Ковалевского, явно не желавшего с ним больше встречаться и терпеть его у себя в полку, хотя бы и в околотке, отправлен был в тот же день к вечеру.

А на другой день вернулся сменившийся полк.

Впрочем, нельзя сказать, что он «вернулся»: во-первых, слишком коротко и слишком энергично это слово, а во-вторых, и самый полк за этот короткий промежуток времени слишком изменился по сравнению с тем, который выходил из села на позиции с песнями.