Сергей Сергеев-Ценский: Том 10. Преображение России

— Значит, вы думаете, что их помилуют? — повеселел Привалов. — Это было бы здорово. А то я не знаю, как бы я командовал расстрелом! Это было бы мне пятно на совести на всю мою жизнь.

— Гм… Неизвестно ведь, что это теперь значит «вся жизнь», — слабо усмехнулся Ливенцев.

— Да, ваша правда, Николай Иванович, — неизвестно, конечно… А что это вы сказали насчет каторги после войны? Почему она может не уцелеть?

— А вы вспомните сами, что было после японской войны… А размах этой войны куда грандиознее, чем японской, и… она гораздо более неудачная.

Они добрались, наконец, до землянки штаба, над которой отчаянно трепался желтый флажок, стремясь во что бы то ни стало оторваться от древка и умчаться. На часах Ливенцева в это время было уже четыре, — как раз то время, когда он должен был, по приказу Ковалевского, привести своих людей к штабу. Он вошел в землянку, оставив Привалова с солдатами. В штабе было людно и с холоду показалось жарко, но темно. С трудом распознали глаза стоявших кучкой Урфалова, Дубягу и Кароли, и чрезвычайно изумило то, что как раз в это время громко говорил капитан Пигарев кому-то по телефону:

— Пули полетят в сторону вашей роты. Примите меры, чтобы у вас от них не пострадал никто. Что? Когда этого ждать? Это будет сейчас: взвод от десятой роты уже подходит.

Ливенцев понял, что тут уже все решено насчет участи его пятерых, и это так сразу оглушило его, что он остался стоять у двери, — прирос к земляному полу. Его заметил первым Пигарев и сказал:

— Ну вот. Вот и отлично, что вы явились. Сейчас, значит, мы кончим.

Просто, по-деловому было сказано это, и Ливенцев поспешно и поглубже спрятал свою правую руку в карман шинели, чтобы в забывчивости не пожать руки Пигарева.

Он не сразу заметил, что Ковалевский был тоже в землянке, только лежал на своей походной койке, отвернувшись к стенке: он не должен был присутствовать на заседании полевого суда, и в то же время ему некуда было деться; он лежал одетый, положив на лицо шапку.

Но вот Ковалевский шевельнулся при словах Пигарева, сбросил шапку резким движением головы, присмотрелся, прищурясь, к Ливенцеву, вскочил и подошел к нему.

— Это вы, прапорщик? Отлично. Мне надо с вами поговорить. Только здесь неудобно, — пойдемте наружу.

И он продвинул Ливенцева вперед себя, говоря при этом:

— Черт знает, еще недоставало, чтобы надуло флюс! Зуб начал болеть… коренной, справа.

— Вы бы подвязались, — сказал Ливенцев, чтобы сказать что-нибудь.

— Этот бабий способ разве помогает? Нет, единственное средство вырвать, но у врача нашего, конечно, нет щипцов, и зубов, он говорит, никогда не пробовал рвать. Намазал йодом десну, — только во рту навонял… Ну, черт с ним, с зубом. Я хотел вам вот о чем… Баснин почему-то утверждает, что вы красный. Вы давали ему повод прийти к такому выводу?

Рвал ветер, яростно трепался желтый флажок, невдалеке стояла команда, и Привалов, заметивший командира полка, должно быть, прокричал «смирно!», потому что стоял на правом фланге команды и руку держал под козырек.

Этого «смирно» не было слышно, — унес ветер, но Ковалевский заметил, что люди стоят и ждут, когда он поздоровается с ними, — и замахал в их сторону рукой, чтобы стояли вольно.

— Прапорщик Привалов с ними? — спросил он Ливенцева.

— Так точно, Привалов, — ответил Ливенцев. — Что же касается генерала Баснина, то я только давал свои показания, господин полковник, не больше.

— Может быть, в очень резком тоне?

— Не столько в резком тоне, сколько подробно.

— Я так и догадывался, признаться. Но иногда начальство не любит подробностей. Однако я должен сказать, что у вас в роте делается черт знает что. Ни в одной роте нет самострелов, только в вашей! А вы знаете, что это значит, когда солдаты начинают себе отстреливать пальцы, чтобы их убрали с фронта? Это замечено было в первый раз перед сражением при Бауцене, в армии Наполеона, в тысяча восемьсот тринадцатом году, после московского похода, и Наполеон сказал тогда: «Это начало конца империи».

— Ну, если уж привлекать историю, господин полковник, то Фридрих Великий писал Вольтеру: «Если бы мои солдаты были умнее, они бы все разбежались по домам; мое счастье, что они глупы».

— Не это ли вы говорили Баснину? — очень живо спросил Ковалевский.

— Нет, я только давал показания… Я подробно отвечал на его вопрос, почему у меня в роте замерзло двое.

— И что же именно вы говорили такое, что даже и без этой цитаты из письма Фридриха у него составилось о вас мнение, как о красном?