Мария Прилежаева: Пушкинский вальс

«Он прав, — слушая Вячеслава, думала Настя. — Что она там пишет про Димку? „Душа коллектива“. Да он совсем без души, если мог так уехать! Ничего не понял, отрезал…»

Вячеслав начинал нравиться Насте язвительностью своей критики. Ей нравилось, что Вячеслав откровенен.

— Если у человека голова устроена лучше иных, не равняйте его со всеми, — говорил Вячеслав.

И еще он говорил, мечтательно улыбаясь:

— Хорошо! Иди в читальню, занимайся чем хочешь. Не для экзаменов или каких-нибудь практических целей. Просто узнавать. Приятно! У каждого свой план жизни. Ты ведь тоже идешь против течения?

— Откуда ты взял? — удивленно возразила Настя.

Но в прихожей раздался новый звонок.

— Побудь здесь, пока я открою, — сказала Настя.

Она растерялась. Выпроводить Вячеслава? Но в квартире только один ход. Насмешка судьбы: встретиться с папой при постороннем человеке, с которым они впервые разговорились сегодня за всю школьную жизнь! Как у Достоевского. Сходятся люди в необыкновенных обстоятельствах, по странному случаю, и закрутит, как вихрем…

Бог знает, отчего ей в голову пришел Достоевский, — должно быть, оттого, что совсем недавно смотрела в кино «Идиота».

Она стояла у двери, взявшись за замок и боясь дышать, чтобы там не услышали. Она была уверена, что пришел отец. «Я тебя ненавижу», — твердила она про себя. И потерянно: «Папочка, что сейчас будет?»

Она стояла, может быть, несколько секунд. За эти секунды перед глазами возникла картина, она вспомнила ее со всеми подробностями, каждую черточку! Почему ей представился тот институтский воскресник, на который отец взял ее с собой за компанию? Ведь ничего тогда не случилось. Возле институтской клиники решили насадить сад. Десятка два старых лип с узловатыми сучьями стояли под окнами, а дальше пустырь, а на нем две глубокие впадины — следы бомб, упавших в 1941 году. На пустыре будет сад.

Теплый весенний денек с набегающими на небо тучками, запах не просохшей после снега земли, грабли в руках. С непривычки ломит спину, приятно! И ветер. Все веселит.

Настя встречалась взглядом с глазами отца, глаза его говорили: здорово жить! Он ловко работал, не отставая от студентов. Шагал почти бегом, отмеривая место для ям под посадку деревьев, сгребал в кучи мусор, закапывал воронки от бомб. Он был в сером свитере и кепке, надетой козырьком назад, удивительно молодой. Настя им восхищалась. В самом деле, хорош! Какое умное у папы лицо, с высоким лбом и двумя резкими складками от щек ко рту, умное, хорошее лицо. Папа, папа! Что в тот раз произошло? Ничего… Или вот что. Настя как-то особенно поняла: он нравится людям, и оттого он и ей еще больше нравился. Студенты и студентки постоянно к нему подходили, придумывая какой-нибудь предлог, хором откликались на его шутки, а он был простой и свободный. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы люди любили его, это получалось само собой. Мой отец! Он был вроде как бы Настиной собственностью.

…Звонок. Длинный-длинный. Открывать или нет? Что подумает Вячеслав? Звонят, а я не пускаю. Не хочу, чтобы Вячеслав узнал. Пока люди не знают, можно притвориться, что ничего не случилось, что папа уехал на время… Звонок. Снова звонок. Без перерыва. Ну… будь что будет.

Настя открыла. Что-то внутри оборвалось, она почувствовала скучную пустоту во всем теле. Звонил не отец, а Серафима Игнатьевна. Конечно, не он! Настя теперь только сообразила, что напрасно так растревожилась. Скорее всего, у папы остался ключ от дома, он может прийти в любой час без звонка, если захочет.

— Что ты, мать моя, заперлась, будто в крепости! Думаешь, я не знала, что дома? Еще со двора в окошко разглядела — стоишь.

Голос у Серафимы Игнатьевны певучий, даже когда она сердится. Она большая, грузная, с гладкими седыми волосами, ярким румянцем на полных щеках и черными, как угольки, горячими глазками.

— Из гордыни от отца прячешься? Он тебя ищет, звонит, добивается…

При этих словах из Настиной комнаты появился Вячеслав Абакашин, сконфуженный, с озабоченным лбом.

— Там… я… мне слышно…

Он не намерен узнавать чужие секреты. Он собирался заявить об этом с достоинством, но при виде румяной старухи, воинственно засучивающей рукава белой кофточки, почему-то смешался.

— Там слышно… Мне уйти? Или я… погодить?..

— Не запинайся, голубчик. Нечего тебе здесь годить, ступай, — без церемоний указала на дверь Серафима Игнатьевна.

Он конфузливо хмыкнул, бросил в сторону Насти сочувственный взгляд и ретировался, несвязно бормотнув на прощание, что как-нибудь после зайдет…