Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Но в тот вечер он как раз ни о чем таком не думал, — устал, что ли? — просто шел к ней домой. Отчего бы и не зайти в гости к другу, если уж на то пошло. Она вместе с подругой Надей, бывшей одноклассницей, преданной и тоже влюбленной в нее, снимала комнатушку на самой окраине, в домике с верандой и садом. А он жил в общежитии. Как-то весной он уже заходил к ней — шли на концерт и ей надо было переодеться. Он ждал на веранде, потом его позвали держать зеркало. На ней было новое платье, черное, с открытыми плечами, все в серебристых блестках; она зачем-то подкрасила губы и вообще была какая-то строгая, взрослая и чужая. Он стоял истуканом, держа, как икону, прямоугольное зеркало, она поворачивалась перед ним так и сяк, советовалась с Надей и почему-то все время злилась.

На улице она сказала ему: «Можешь ты в конце концов взять меня под руку? Да не так, разве так ходят с дамой, вот горе!» И показала, как ходят. Он был не такой уж и дурак, чувствовал: она опытней его, но ничего не мог с этим поделать. Во Дворце культуры на них стали поглядывать со всех сторон, он приосанился и еще крепче прижал к себе ее локоть. «Мы уже делаем успехи», — чуть заметно усмехнулась она, а он, не различив иронии, еще больше загордился и вдруг отважно поцеловал ее в щечку. Так захотелось показать кому-то, что он не случайно с этой нарядной, взрослой дамой. Она только взглянула странно, но после взяла с него слово, что это не повторится никогда...

Месяц спустя он все-таки опять ее поцеловал, в кино. Долго-долго, затаив дыхание, смотрел сбоку и — словно клюнул. Несколько голосов сзади тут же посоветовали им целоваться в другом месте: не видно, мол, уберите головы. Тогда она повернулась к ним и спокойно сказала: «А что еще для вас сделать?» Он был в восторге и от своей дерзости и от ее остроумия. Но самое главное: она не вспомнила о запрете, и это открывало немыслимые перспективы. Надо только быть уверенней в себе и, может быть, чуть развязней...

И вот он шел, помахивая веточкой акации, к ней домой и, пока проходил мимо больших домов в центре с многочисленными витринами магазинов в первых этажах, ловил в стеклах свое отражение. Из витрин, как из зеркал, на него смотрел вполне приличный молодой человек, светлый шатен среднего роста (может, даже чуть выше среднего), в модном болгарском пиджаке в большую клетку, уверенный в себе, — этакий светский лев. Или волк? Словом, хищник... Уверенность придавал в основном пиджак, купленный с последней стипендии, да еще галстук с пальмой. В пиджаке жарко — днем было тридцать два, — и никого нет на улице в пиджаках, один он, но уверенному в себе человеку не надо оглядываться на других, не надо вообще думать, уверен ты в себе или не уверен, а надо просто быть таким. Уверенным в себе человеком, перешедшим на второй курс института.

— Молодой человек!

В распахнутом окне приземистого домишки с розами и георгинами в палисаднике — дама, яркая томная брюнетка, одна бретелька не то сарафана, не то комбинации сползает с пухлого плеча, и она ее лениво поправляет.

— Молодой человек!

— Вы меня? — остановился.

— У вас не найдется сигаретки?

Что за вопрос... Небрежным жестом извлек из кармана болгарского пиджака пачку, шагнул с тротуара через невысокую оградку, протянул сигареты в окошко.

— Нет, спасибо, — разглядев, что это «Памир», вежливо вернула сигареты женщина. — Я такие не курю.

— Почему? Хорошие сигареты, крепкие. Наш декан профессор Готлиб...

Далее он сообщил, что их декан — профессор, лауреат госпремии и вообще очень зажиточный человек — курит исключительно «Памир», хотя зарабатывает дай боже, что курить «Памир» — это вовсе не значит быть бедным или жадным, как некоторые считают...

— Ладно, молодой человек, всего хорошего, — почему-то раздраженно сказала женщина и, опять подтянув бретельку, захлопнула перед ним окно.

И ведь ничего она такого не сказала, а у него от обиды зазвенело в ушах, словно по голове ударили. Еще немного постоял, как бы что-то соображая, а на самом деле не соображая ничего, выбрался из палисадника, пошел. В темном пустом переулке вдруг сорвал с шеи галстук с пальмой и зашвырнул подальше в кусты: от кого-то слышал, что пальма — пошлость. Наверно, это так.

У знакомой калитки долго курил. Потом пересек темный двор, закрытый со всех сторон виноградом; на веранде горел свет.

— Дорогу! — Мимо него, держа на вытянутых руках кастрюлю, сбежала по ступенькам веранды Надя, с разгону опустила емкость в тазик с водой, стоявший на табуретке, и тотчас отдернула руки — кастрюля была горячая.