Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна

— Спасибо. Вы хороший друг, — тепло сказала Шура и воскликнула с горестной отвагой: — Поздно проверять. Все проверено!

— Он не любит вас! У него это петушиная игра! — закричал Борис, будто боялся, что она не услышит его.

Шура ответила легким вздохом досады. Борис понял. Это означало: «Ну зачем вы это говорите!» Ему стало стыдно до слез.

— Разве я не вижу этого сама? — В голосе ее зазвучала грустная и горькая искренность. — Я удивлялась, когда видела, что вы ревнуете к нему. Борис Иванович, милый, я это чувствовала. Но разве он похож на любящего человека? Разве может быть любящий человек эгоистом? Разве можно, любя, быть фальшивым, нечестным с людьми? Разве любящий человек может быть трусливым и подлым?

Борис видел, как стоят в ее глазах, не проливаясь, слезы. Не глазами — сжавшимся сердцем видел он эти слезы.

А Шура продолжала:

— Помните, еще в городе вы спросили меня, еду я в совхоз работать или только провожаю колонну?

— Да. И вы ответили, что это не от вас одной зависит.

— Не от одной меня, это верно. А теперь я могу ответить на ваш вопрос. Могу твердо ответить. Я остаюсь на целине.

«Ради него?» — хотел крикнуть Борис, но в горле стало тесно, и он только махнул рукой.

— Ради него, — шепотом ответила Шура, будто слышала его вопрос.

Борис так стиснул зубы, что заныло в скулах и висках.

— Многие и многие-найдут на целине свою судьбу, свое счастье. Я в этом теперь уверена, — громко заговорила Шура. — Он тоже ищет на целине свою судьбу. «Когда же и выскакивать в маршалы, если не сейчас?» Какую душонку надо иметь, чтобы так сказать! Но я поняла это не сразу. Ему целина нужна, а он целине не нужен! Работать на целине он будет великолепно, вот увидите. Он и тайгу будет великолепно рубить, и каналы в безводной пустыне будет копать как одержимый, он и в Арктике будет комбинировать дома из льдин, ящиков и бочек, и обморозит при этом десятки людей. А для него все это — нулевой цикл работ и выруливание на старт. О боже мой! — послышался тоскливый вздох. — Одного себя только и видит, и его же персона ему весь мир закрыла. Беспокойная, нетерпеливая, жадная и пустая душа! Теперь я все до конца поняла. Он по людям способен шагать!

— А вы? — быстро спросил Борис. — Вы-то здесь при чем?

— Он прячет это, как накожную болезнь. Я буду смотреть. Никто его не видит так, как я. И я не позволю, не позволю!.. — дрогнул ее голос ненавистью.

Она помолчала, потом тихонько вздохнула:

— Нелегкую задачу приходится тебе, Шурка, решать. И пусть! Пусть, пусть!

— Не боитесь? — прошептал Борис.

— А помните наш веселый, храбрый тюльпан в сырой мерзкой ночи? — радостно спросила Шура. — Он ничего не боялся!

Она помолчала, потом стукнуло о стенку поднятое кресло.

— Мне нужно идти к Галиму Нуржановичу. Извините.

Она пошла и у дверей остановилась.

— Бывают в жизни минуты, когда надо высказаться, все сказать, и знать, что тебя слушает твой верный друг. С вами я говорила без утайки, как сама с собой. Но иное и себе не скажешь. Вот почему я хотела темноты. В темноте все можно сказать.

Она вышла, и лишь только закрылась дверь, он подбежал к окну, посмотреть ей вслед. Но к стенкам прижалась огромным черным лицом ночь. Такая черная, беспросветная, забывшая все сроки ночь, что не верилось в завтрашний день.

Он снова сел. В глазах было горячо и влажно. «Это от бессонной ночи, — подумал он. — Да-да, от бессонной ночи, а не потому, что перед глазами прошла девушка, высоко, гордо неся голову. Будет ли она и дальше так же высоко и гордо нести свою красивую голову? И любить, и ненавидеть одновременно. Разве это можно? Оказывается, можно. Но как это тяжело, как мучительно! Дает светлую радость любовь, дает мрачную радость и ненависть, ненависть утоленная. Но, ощущаемые вместе, они дадут неизбывную, с каждым днем усиливающуюся муку. А если победит любовь, а измученная душа предаст святую ненависть? Если уступка, подлая, оскорбительная, сгибающая человека? Кто поможет ей тогда поднять голову и выпрямиться? Может быть, тогда… Может быть, ие все еще…»

Что «не все еще» — додумывать не стал. Знал: туда дороги нет. Но можно же любить вот так, тревожно и горестно, и надеяться хотя бы краешком сердца?..

Он лег на диванчик, подложив под голову портфель.

Лежать было неудобно, коротко, ноги наполовину свисали.

Подумалось: «Это хорошо, не засну. Она скоро вернется».

И крепко заснул.

Не слышал, как хлопала дверь, как входили и разговаривали люди.