Земля не похожа на небо!
На земле торопливые стуки железа о железо, на земле тысячи, десятки тысяч плакатов: "Помогайте голодающим Поволжья", земля творит сказку о РеСеФеСеРе.
А в небе?
Небо над маленькой станцией – глухое, пустое, – глухое, как исполинский провал, как впадина в небытие. Из провала сползает, свисает грузная, рыхлая тьма. Ползет от неба к земле. Давит на поля, на города, на маленькую станцию, на мозг, на сердце…
Поезд стоит полчаса. Доктор снова пьян: выпил остатки коньяку и теперь, под руку с товарищем Борисом, гуляет по платформе сквозь ночь и ветер. Доктор говорит, говорит, говорит. Товарищ Борис, слушая, подставляет грудь ветру… Неожиданно товарищ Борис прерывает доктора:
– А скажите, доктор, отчего земля не похожа на небо?
– Диалектика это-с, – заявляет доктор. – Я, милостивый государь, пятнадцать лет был земским врачем. Опровергните-с без диалектики…
В его маленьких глазках мутно прыгает огонек отразившегося фонаря.
– У вас в глазах фонарь, – с хмурой улыбкой говорит товарищ Борис.
Доктор, шатаясь, останавливается, хлопотливо выдирает свою руку от товарища Бориса, потом сердито визжит:
– Подло! Подло! Подло! С вами говорят о серьезных вещах.
– Простите…
Доктор на мгновение притихает, тупо смотрит в глаза. Под изношенными ресницами блестит мутное недоверие. Недоверие мелькает и гаснет. Вдруг доктор поворачивается круто и, стараясь выступать твердо, идет к поезду. Но шагов через пять срывает с себя меховую шапку и, размахивая ею, возвращается:
– Знаете, знаете, что вы сделали с моей Россией?
– Что? – с внезапной враждебностью спрашивает товарищ Борис.
Доктор уныло размахивает шапкой.
– Вижу, вот сердитесь, значит не правы… или как там говорится. А может нутро оберегаете от чужого глаза. Крепкие вы люди. А я вот не умею…
– Короче, доктор.
Доктор вздрагивает и надевает шапку.
– Короче?! – злобно говорит он. – А с Россией что сделали? что?! Россия тысячу лет шла своей дорожкой… Их-хе-хе, тысячу лет, а вы короче… Не шла даже, а брела, плелась, – брела медленно, вразвалочку, потряхивая бедрами. Вот как плетутся толстозадые русские бабы с ведром воды. Вперевалочку. Вразвалочку. А вы, чорт знает зачем, поставили ее на рельсы. Зачем? Куда? А она вот пятый год летит, как сумасшедшая. Как этот скорый поезд…
– А это верно!
– Конечно, верно. Верно! Правильно! Да в чем беда-то? Лба она себе не расшибет. Не беспокойтесь! И вас рано или поздно под откос сбросит. Тоже верно! Да не в том дело, что вы под откос полетите. В том, том оно, что расплещет при этой скачке свое полное ведро до дна. А в ведре-то наше! Родное! Русское! – завизжал доктор.
Товарищу Борису хочется ответить злобно и радостно, что Россия действительно поставлена на рельсы, что она летит, сломя голову, но летит, зная куда и зачем; и что она не потеряет своей народной индивидуальности, как не потеряет ее отдельный человек в обществе социально-равном.
Но товарищ Борис, при свете фонаря, близко-близко перед собою, видит искаженное лицо и медлит.
Доктор смотрит на него почти безумным взглядом. И вдруг с'еживается и опять идет к поезду.
V. Стихийное.
Поезд сорвался в мартовскую ночь. Скорый "Петроград-Москва" нагоняет простой. Через три минуты от станции – семьдесят верст! Через пять – семьдесят пять! – ззууу, – свистит ветер, ггррр, угррр, – грохочут грузные вагоны. Грузные вагоны рвет, бросает, кидает. Под вагонами вихрь колес, лязг, треск, удары железа о железо. У поезда миллион железных мускулов и каждый мускул разгорячен. Поезд обезумел. Поезд несется сквозь ночь и ветер.
Безумие поезда передается товарищу Борису. Товарищ Борис остался на площадке думать о том, что говорил доктор. Товарищ Борис думает настойчиво, методично, анализирующе. У товарища Бориса рафинированный мозг марксиста, – строгий, отчетливый, непокорный. Но кругом ночь, мрак, рев, грохот, лязг, вихрь. Стихийное извне вытягивает стихийное изнутри. Кровь товарища Бориса грохочет. Стихийное несется в крови галопом. Ударяет в голову. Вышибает все разумные представления. Мысль, метод, анализ – смяты, скомканы, парализованы. Ощущение места, времени, самого себя – замутилось. Голова пухнет, пухнет от железного гула, грохота, лязга. Товарищ Борис чувствует свою голову огромной, шарообразной, тяжелой, как бывает во сне от прилива крови. Сердце обмирает, тянется, – растягивается, как кусок резины. И вот…
…товарищ Борис перегибается, как автомат, лицом вниз, через перила щита.
Читать дальше