Глеб Горбовский - Шествие. Записки пациента.

— А то пошли ко мне? — робко, еще не вполне осмысленно предложил Мценский свой вариант.

— У тебя что же, хата имеется? С бабой-то у тебя, помнится, не заладилось. Неужто площадь оставила? Тогда она у тебя не баба, а это самое, с крылышками, которое невооруженным глазом различить невозможно: ангел, душа!

— Послушай, Володя, я о другом. Хочешь я тебя с одним очень хорошим человеком познакомлю?

— С чувихой, что ли? Напрасные хлопоты, Кент. Я хоть и холостой, но более по этой части не работник. Холостой от слова холощеный! Секешь?

— Да нет же, я о другом. Посмотри на меня: видишь? Живой, здоровый. «Чистенький, трезвенький»— твои слова. А ведь я с того света вернулся, Вова.

— С того света не отпускают. Разве что в урне. В виде пепла. Или, может, ты из Америки прямиком? Тоже ведь другой свет. Тогда почему в таком зачуханном виде? В пирожке почему?

— Веселый ты человек, Чугунный. На краю, можно сказать, стоишь, а юмора не теряешь. И договорить не даешь. Я тебя не с чувихой, я тебя с необыкновенным одним мужиком познакомить хочу, с Геннадием Авдеевичем Чичко! Вот с кем…

— Чичко? Знакомое что-то… Композитор, что ли? На кой он мне хрен сдался? Мне своей музыки хватает: не голова — барабан натуральный. Короче — необходимо освежиться.

С этими словами Чугунный кое-как поднялся со скамьи, а затем, проваливаясь и кособочась на ходу, заспешил к автоматам с газировкой, что сплоченной шеренгой стояли на выходе из сада. Возвратился Володя с двумя гранеными стаканами, вставленными один в другой. Нес он их до скамейки Мценского тайком, пряча под затхлой курточкой, при этом воровато озирался по сторонам.

— Держи, — протянул Мценскому нижний стакан. В верхнем стакане плескалось немного подсиропленной желтой газировки. — Для запива, — пояснил Чугунный.

— Нет, нет, что ты, Володя?! — отпрянул Мценский, скользнув по скамье юзом и вывозив пальто в птичьей известке. — С этим покончено раз и… От одного вида душа вспотела! Так что и не предлагай. Иначе уйду сейчас же.

Чугунный молча отвинтил белую пластмассовую пробку, поддел ногтем из горлышка страхующую пластиковую затычку, начал вытряхивать из синего флакона в порожний стакан запашистую жидкость.

— Пей! — протянул Чугунный Мценскому.

— И не подумаю.

— А я говорю — пей! — раскорячил Володя в бесноватой гримасе дышащий жарким, гнилым нутром рот. — Гада угощают, а он нос воротит. Пей, грю… педагог, пала!

— А я вот милицию позову.

— Не позовешь: заметут вместе со мной. Пей, грю, если свобода дорога!

— Понимаешь…

— Не понимаю! Пей, пас-с-ску-уда!

— Да не злись ты на меня, Володя… Не стану я пить.

— Пе-ей! — зазвенел Чугунный, истерически истончив голос до свистящего фальцета. — Не будешь пить — оболью гада и подожгу! Не вер-ришь?!

На ближайших скамейках забеспокоились старички и старушки. Птицы, кружившие над деревьями и отдыхавшие на ветвях, заслышав пронзительный вопль, снялись и, дав круг над оглашенным садом, перелетели на старые молчаливые липы Большого проспекта.

Милиционера Мценский заприметил еще издали, когда тот, поскрипывая песком, передвигался по одной из дорожек сада, и вдруг, заслышав истошное Володино «Пей!», — заметался, завертел головой, прицеливаясь взглядом к их скамейке.

Мценский наблюдал приближение милиционера завороженно, будто парализованная страхом мышь, оцепеневшая у входа в змеиную пасть.

Пришлось лихорадочно вспоминать подходящие к случаю слова, и лучше — ласковые, вкрадчивые. Главное — не лезть в бутылку. Милиционерам нравится, когда с ними — вежливо. Мценский догадывался, что придется не столько оправдываться и защищаться, сколько расплачиваться. Денег у него в наличии имелось на все про все красная десятка, которую в момент расставания в больничном вестибюле одолжил ему до лучших времен Геннадий Авдеевич, добрая душа. Начинать новую жизнь с конфликта не хотелось. Подставлять под удар одного Володю Чугунного, откреститься от него напрочь — тоже как бы несправедливо будет: на одной скамье сидят, одним воздухом дышат. Прежде-то, до болезни, он и глазом не моргнул бы — отрекся от парфюмерщика! Апостол Петр Христа предал, причем трижды подряд. А ведь знали друг друга прекрасно, не шапочное, как у них с Чугунным, было знакомство.

И тут Мценский краем уха расслышал позвякивание стекла: прямо под ноги, на песчаную дорожку, покатились из рук Чугунного граненые стаканчики. Туда же рухнул и синий флакон. Вот те на… Испугаться до такой унизительной степени! Не ожидал Мценский от прожженного Чугунного подобной, весьма стремительной паники, такого расслабляющего мандража.