Глеб Горбовский: Шествие. Записки пациента.

В голове его теснились сейчас не просто мысли, но как бы плоды раздумий. И вот примерно какими соками были налиты эти плоды: «Мне любезен, мне нравится этот вид, этот бедный лик русской деревеньки, и я не боюсь об этом заявить всем — солнцу, времени, людям, даже тем из них, для кого любить эту „патриархальщину“ — дурной тон, и я хочу заявить вместе с великим поэтом: „Не поймет и не приметит гордый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в красоте твоей смиренной!“

О, я стану жить заново. Потому что никогда не поздно. Потому что прежде — только переставлял ноги, постигал расстояния, а надобно было — любить. Труд любви не обсчитать процентами, не измерить копеечкой, не обставить показателями и прочими „наглядными пособиями“. Тут необходимо притихнуть. Не затаиться, не присмиреть, но сделаться внимательней. Чтобы расслышать ближнего: дитя человеческое, доверчивое, поле хлебное, благодарное, речку отравленную, лес, притихший под замахом топора, красоту растоптанную, мысль оборванную, боль людскую, взыскующую справедливости, сердечное чувство, жаждущее любви истинной, деревеньку опустошенную, прибитую холодными дождями к одичавшей земле… „Край родной долготерпенья, край ты русского народа…“

Пусть я не накопил денег, имущества, пусть я один стою сейчас у окна… на склоне лета, жизни, но ведь я не одинок. Мир отзывчив на любовь. Друзья придут ко мне. Теперь я владею несметным богатством, которое ощущаю как прозрение, которое рвется из меня и которое необходимо раздавать нуждающимся, раздавать, чтобы успеть раздать. Не поскупиться. Успеть любить.

Я стану отдавать детям, помимо знаний, всего себя, со всею неистраченной нежностью, стойкостью, милостью, накопленной в шествии по земле предков. Я ведь „тутошний“, сельский — в своих корнях. Но разве я знал историю Родины, человечества? В моем мозгу теснились только даты, имена, названия, то есть обозначения, и не было Пути, то есть предназначения, не говоря о смысле, о конечной цели движения — сделать мир чище, добрей, совершенней. Аннушку-маму переманю сюда из Окуньков…»

Так или примерно так рассуждал Мценский, глядя в окно возрожденной Калиновской неполной средней, как вдруг за окном, в близко подступившем к зданию кустарнике, в подростковом березнячке, в его медно-зеленой, «трехкопеечной» листве уловил постороннее шевеление: это шустрые ребятишки из начальных, самых пронырливых классов производили разведку, стараясь вызнать о новом учителе как можно больше и как можно скорее.

А по вихлястой дорожке, ведущей к школьному холму, надсадно урча изношенным двигателем и посвистывая в мокрой траве пробуксовывающими, лысыми шинами, взлетал грязно-бежевый «уазик». Это пожаловало местное начальство. В единственном числе. Председатель «Лявонтий», по фамилии Лузгин. Из оттопыренного кармана председателевой капроновой визитки с капюшоном весело торчал ствол бутылки, запечатанный «золотой» медалькой с этаким забавным ушком для сподручности открывания сосуда.