Михаил Колесников - Изотопы для Алтунина

— Моя скульптура — символ нашей общей мирной политики, — не сдавался Рожков.

— Ну тогда хоть плавки надень или другой нос приделай, как у Игоря Корзинкина, например. Девчата ведь тоже в ресторан ходят — на танцы. Зачем им созерцать мою обнаженную натуру?

— Ладно, подумаю, — пообещал Рожков. — Я ведь полагал, что вы лишены всех этих дурацких предрассудков.

Между Алтуниным и Рожковым всегда происходили такие вот шутливые пикировки. Но сейчас Алтунин не расположен был шутить. Он припал левым глазом к окуляру оптического пирометра и стал вращать кольцо реостата. Нить электролампы, вмонтированной в прибор, постепенно накалялась. Алтунин вращал кольцо до тех пор, пока цвет ее не совпал с цветом нагретого слитка.

— Можно ковать!

— А где Сухарев? — спросил Скатерщиков. — Или опять мне садиться на манипулятор?

— Сегодня я его подменяю.

Злясь, Алтунин забрался в кабину манипулятора. Через прозрачный экран ковочного манипулятора ему хорошо было видно лицо Скатерщикова. В фиолетовых защитных очках оно казалось бледным, нездешним, задумчиво мудрым. Скатерщиков стоял у молота с правой стороны и флегматично нажимал на рукоятки управления. «Ну, держись, Петенька! Напоследок погоняю тебя, чтобы не забывал мою науку...»

Алтунин начал в бешеном темпе рвать на себя и отталкивать рычаги, нажимать на кнопки, чем заставил Скатерщикова удвоить внимание. Он, наверное, не понимал, что творится с бригадиром, но врасплох поймать его было трудно.

Алтунин все наращивал и наращивал темп, наливаясь злобно-веселым азартом. Характером он обладал в общем-то вспыльчивым, и то, что другие принимали за уравновешенность, невозмутимость, воспитывал в себе годами. Может быть, это шло даже от гордости: подавлял все мелкое в себе, привык оценивать каждый свой шаг. Но сегодня он был слишком взбудоражен, и теперь следовало разрядиться в своеобразном поединке со Скатерщиковым. Не запросит ли Петенька пардону?.. Сила удара молота по слитку зависела от того, как машинист нажимал на свой рычаг: для одиночного удара, сокрушающего грани слитка, требовался резкий нажим; при слабом нажатии рычага и удар был слабее, «баба» опускалась медленно. Молот бился, как живой пульс, и ритм этого пульса отзывался во всем теле Алтунина. Он чувствовал, что уже выдыхается. А Скатерщиков внешне казался спокойным. Он весь дымился, но был невозмутим. Свободная ковка не сводилась только к затрате физической энергии, она требовала предельного напряжения воли, предельной сосредоточенности. Теперь Алтунин даже восхищался своим учеником. Невольно признался себе, что, несмотря на многолетнюю дружбу, все-таки не знает Скатерщикова до конца.

В жизни все сложнее, чем кажется.

Вот слиток — примитивная штуковина, проще некуда. Но каждый слиток, каким бы примитивным он ни казался на первый взгляд, на самом деле обладает сложной структурой, несет в себе свои достоинства и пороки, так как не представляет собой однородной массы застывшего металла. Скажем, на поверхности его — зона мелких кристаллов, вглубь — зона столбчатых кристаллов, потом — усадочные рыхлоты, пустоты. Доброкачественная часть — процентов шестьдесят всего. В нем столько же пустот и рыхлот, как в ином человеке.

Когда Алтунин решил наконец передохнуть и вышел из кабины манипулятора, он увидел Сухарева. Тот выглядел жалко: несвежее, небритое лицо, испуганно бегающие глаза, какие-то помятые, как будто сплющенные, уши. Кинулся к Алтунину.

— Прости, Сергей Павлович! Если еще раз повторится...

Алтунин брезгливо поморщился.

«Следующего раза не будет. Иди, Сухарев, доложи диспетчеру или мастеру. А с меня хватит! Можешь убираться из бригады совсем!..» — «Как же так, Сергей Павлович? Семья ведь у меня... Провинился — накажи, взгрей. Но нельзя же так...» — «Все дураков ищешь? А их больше нет. Никто за тебя работать не хочет. Уходи, не путайся под ногами... Уходи, говорю! Живо...»

Но ничего такого сказано не было. Это всего лишь алтунинский внутренний диалог. Ему часто хочется высказаться порезче, а приходится сдерживаться, так как ты руководитель рабочего коллектива и горячиться не имеешь права.

Сейчас Алтунин испытывал слепое ожесточение. Ему вовсе не было жаль этого человека, спекулирующего на своем горе. Нет, Сухарев просто никого не уважал: ни товарищей, ни свою семью, ни память матери. Не дав ему закончить фразу, Алтунин сказал устало:

— Иди домой, проспись. Потом разберемся.

— Да я уже проспался, Сергей Павлович. За наличные проспался.