Михаил Колесников: Большие расстояния

Я снова вернулся в знакомые края. Вот оно море — шумит, рокочет у прибрежных скал, обдает меня крупными брызгами. Скалы еще покрыты снегом. От мыса к северу тянется черно-белая стена: острые конусы гор и лежащие между ними ослепительные снега. А в безграничной синей дали пушинками мелькают чайки и гагары…

Тогда была осень, и снега так же лежали на скалах. А сейчас весна. Синяя полярная весна… Солнце подолгу не сходит с небосклона, и как-то не верится, что совсем недавно здесь гудела метель. Тогда я был старшиной второй статьи, а теперь вот вернулся сюда капитан-лейтенантом. В морозном мареве виднеется корабль, на котором я буду служить. Тогда я мечтал о корабле, а сражаться приходилось на суше. Время было такое. Теперь вот мечта моя исполнилась… Но почему грусть не покидает меня все последние дни?.. Я брожу по берегу и вспоминаю, вспоминаю…

Поднимаюсь в горы, раздвигаю ногами упругие кусты сиверсии, срываю крупный золотистый цветок. Странное это растение — сиверсия: на земле еще только появляются проталины, а оно уже цветет. И не страшны ему ни вьюги, ни заморозки. Говорят, этот низкорослый кустарник живет почти сто пятьдесят лет!

Впрочем, я мало разбираюсь в ботанике и не знаю, как называются жесткие северные травы.

О сиверсии мне рассказывала Наташа Усольцева. Она знала толк в таких вещах, ведь Наташа любила природу и понимала ее. И хоть это было давно, двенадцать лет назад, я помню каждое слово, оказанное Наташей. Я узнаю круглый обомшелый камень, на котором мы любили сидеть перед тем, как пойти туда, в тыл противника… А вон там, за черной высоткой, находилась минометная батарея противника…

Я распахиваю китель и подставляю грудь свежему ветру, снимаю фуражку. Ветер рвет волосы, обжигает щеки. В нем особая сила, в этом северном ветре… Снова верится в необъятную широту жизни, в исполнение желаний, в мир необыкновенных, сильных людей. Будто сбросил я эти двенадцать лет и опять вернулось то юношески-задорное, что я считал навсегда утраченным. Словно каждый камень, каждая былинка шепчет: «Здравствуй, здравствуй!.. Мы рады тебе. Ведь ты опять вернулся сюда. А как же могло быть иначе?.. Здесь прошла твоя юность, трудная комсомольская юность. Рядом с тобой были твои друзья, настоящие друзья. И дружба ваша и ваша любовь были скреплены кровью. Разве все здесь не наполнено для тебя особым смыслом? Пройдись по тропе, и, может быть, в твоих ушах снова зазвучит ее тихая печальная песенка:

Да, тогда была осень. Помнишь, хлестал дождь и бушевал ветер? Но за три года в этих гранитных скалах вы свыклись и со снежными буранами, и с дождем, и с ветром. Величайшим злом вы считали минометную батарею противника и к ней не могли привыкнуть. Когда у самого блиндажа разрывалась мина, командир взвода Шевчук скрипел зубами от злости. Он морщил лоб, хмурился и сердито дергал рыжеватый ус.

— Позор нам, разведчикам, — говорил он в запальчивости. — Не можем выковырять какую-то паршивую батарею…

Но враг за три года прочно укрепился в скалах, и подобраться скрытно к батарее не было никакой возможности. С каким-то особым ожесточением в любую погоду, днем и ночью поливала батарея огнем ваши позиции. От осколка мины погиб помощник командира взвода Подковка. Все любили Подковку — веселого добродушного парня. Он обладал неистощимым юмором, умел подмечать смешные стороны суровой фронтовой жизни. Без него как-то опустел блиндаж, не стало слышно шуток, все приуныли.

Даже лейтенант Шевчук загрустил.

— Потеряли Подковку. По своей беспечности потеряли, — говорил он с душевным надрывом. — Добрый был хлопец. И кто заменит его?..

Шевчук курил свою самодельную хрипящую трубку, болезненно щурил глаза, коричневые скулы его сухо блестели. Он тяжело переживал гибель помощника.

С некоторых пор все стали замечать, что на худом лице лейтенанта появилось совсем незнакомое выражение: то ли задумчивость, то ли недоумение. Он часто вздыхал, охал, бормотал что-то в усы, потом как-то после ужина собрал всех и с плохо скрываемым раздражением оказал: