Николай Наумов - Полковник Горин

«А что, если ночью они свернули на юго-восток?! — вдруг забеспокоился Амбаровский. — И теперь они, быть может, уже готовят удар. А мои дивизии стоят…»

Но поскольку признаков появления противника на фланге не было, Амбаровский немного успокоился.

Еще больше неведомого было в ракетно-ядерной группировке противника. И вблизи, и в глубине разведка вскрыла мало целей, и у генерал-майора не было уверенности, что они остались на прежних местах. «Нанесешь удар мимо — на разборе проберут до костей».

Амбаровский перенес взгляд к нижнему срезу карты — в полосу левого соседа и с завистью подумал: «А ему напихали столько данных, что и думать не над чем — ударом вдоль реки отсечь, затем выпихнуть противника в мою полосу — доколачивай, сосед, а я пойду дальше».

Остаться сзади, в хвосте для Амбаровского было также нетерпимо, как носить тесную обувь. И он снова склонился над картой, чтобы заново все передумать. Мелкие, при первом взгляде несущественные данные начали приобретать большее значение, и мало-помалу иначе осветили складывающуюся обстановку. Если час назад переход к обороне главными силами генералу казался единственно возможным решением, то теперь он хотя и переходил к обороне, но ненадолго, лишь с целью меньшими силами измотать противника, а затем стремительным ударом опрокинуть его и вырваться вперед.

Амбаровский вызвал к себе начальника штаба и заместителей. К его удивлению, вместе с ними в палатку вошел и генерал армии. Сев на предложенный стул, буркнул:

— Считайте, меня здесь нет.

«Как же нет, когда ты, Илья Захарович, здесь, — невесело подумал Амбаровский, — и хочешь не хочешь, нужно все делать по меньшей мере так, как ты считаешь правильным». Чтобы выиграть время, Амбаровский приказал начальнику штаба доложить обстановку и свои предложения — пусть генерал армии поругает за приверженность к форме, зато можно будет узнать его, Лукина, мнение или хотя бы настроение. Остальное придет само…

Герасимов беспокойно взглянул на Амбаровского, затем украдкой на генерала армии. С неестественной медлительностью достал записную книжку, осторожно прокашлялся и начал доклад.

Невзрачность и робость начальника штаба вызвали у генерала армии то чувство досадливого сожаления, которое часто возникает у сильного человека при виде слабого, тем более военного. Хочется сказать такому: не по твоим плечам солдатские лямки, да неудобно — генерал, давно служит, старается. Но вот прошло три-четыре минуты, и Лукин почувствовал цепкость его ума, умение ценить детали. Герасимов нащупал суть намерений противника. Не все его предположения были идеальными (такие отыскивают только историки… после войны), но они были вполне приемлемыми и позволяли добиться успеха.

Амбаровский, слушая доклад своего начальника штаба, то и дело косил взгляд на Илью Захаровича, пытаясь прочесть на его лице хотя бы одно одобрительное или отрицательное движение. Но все в нем будто застыло. Пришлось самому оценивать то, что говорил Герасимов.

Кое-что Амбаровскому хотелось взять из предложений начальника штаба, но в присутствии генерала Лукина он не мог решиться. Ведь тот, казалось командиру, ждет особого решения от него. Значит, все в нем должно быть только свое. «Да, в сущности, мое ничем не хуже и без поправок», — заключил он и хотел было уже объявить его подчиненным, когда сомнения снова одолели его.

Амбаровский уперся в стол кулаками. Шея, туго охваченная стоячим воротом, круто согнулась, побагровела. Сомнения наконец отхлынули, и он объявил свое решение.

— Все? — перебил генерал армии Амбаровского, когда тот попытался обосновать его.

— Да, — ответил Амбаровский, почувствовав неладное.

— Может быть, у кого будут вопросы? — Подождав, Лукин спросил еще: — Или предложения? — Все молчали. — Или возражения? — На последний вопрос тоже никто не отозвался, и тогда он заключил: — Что же, молчание, говорят, признак согласия или полного повиновения… Приказы отдать в точном соответствии с этим решением.

Утро. Взошло солнце. Но его скрывают плотные косматые тучи, гонимые с океана порывистым промозглым ветром. Лишь один луч невесть как отыскал в них щель и окрасил в яркие цвета зеленую рощу у горизонта, желтое поле с разбросанными по нему копнами соломы, голубой поворот реки с оранжевым откосом.

В который раз в таком двойном освещении — пасмурно-сером и ярко-цветистом — предстала перед Гориным приморская земля. Впервые увидел ее теплым летом сорок пятого, когда эшелоны дивизии, проколесив через всю Европейскую Россию и Сибирь, от Хабаровска повернули в сторону. Глазам открылась дальняя, чем-то загадочная, но близкая земля. Дорога, станции, поселки, дома — все было таким же, как за Уралом. Люди тоже. Они жили недавно одержанной победой и, не сдерживая радость, приветствовали победителей. Ее не омрачало даже приближение новых боев. Больше — сжатыми кулаками, лихими криками они как бы подзадоривали прибывающих — до чертиков надоели задиристые самураи, дайте им, чтоб унеслись за море, поможем!