Александр Удалов - Чаша терпения

— Сказано: терпение — ключ к радости, — не спеша проговорил чей-то пожилой шепелявый голос, и Курбан узнал старьевщика Убая, по обыкновению державшего во рту насвай.

— Вот так сказали вы, братец Убай!

— Да-а… Что-то не видно в вас радости, хоть и много терпите!

— Вот именно. С себя возьмите пример: много вы радости видели? — сразу раздалось несколько голосов.

— Да что вы все на меня набросились? Ведь это я к слову, — не выдержав такого дружного натиска, начал Убай свое отступление.

— Вот видишь, земляк: болтливость всегда приводит к раскаянию.

— Верно, верно, — опять поспешно согласился Убай. — Не подумал. Много ли в самом деле я вижу радости от своего терпения?

— Э-э, что говорить! Спроси вот здесь каждого. Хоть вот тебя, Мавляныч, хоть тебя, Неделька, или вот вас, друзья мои? — сказал, как определил опять по голосу Курбан, Дворянинов. — Много радости видели вы от волостного Абдулхая, от мираба или от нашего Бруткова?

— Будь они прокляты, кровопийцы! Загубили Балтабая с Аникиным. Один пошел на тот свет, а другой на каторгу.

— А если бы это сделал не Аникин, а Брутков или сам Абдулхай, они бы не пошли на каторгу из-за Балтабая.

— Ну-у, на их стороне закон. А раз Аникин бедняк, значит, надо проучить. И другим напустить дыму в глаза: царский-де, мол, закон справедливый.

— Во-во! Верно.

— Чего же тут верного?! Чего тут верного! А?.. В дураках-то кто остался?… Наш брат — бедняк.

— А тебе про что говорят?! Не про это! Ты чего яришься, Пузырев?

— Испокон веков богачи делают то, что хотят.

— Мы бедняки. Мы и виноваты. А Брутков с Абдулхаем опять друзья.

— Скорпион — брат змеи. Это давно всем известно.

— Я так понимаю: все бедные люди земли — братья. Узбек ли, русский ли — родные братья.

— Верно.

— Золотые слова.

— Ай да Мавляныч! Котелок у тебя варит, хоть ты и бедняк из бедняков.

— Бедность, говорят, не порок.

— Когда не будет этого, а? Скажите, братцы?

— Будь она проклята, эта бедность! Если бы бедность была человеком, я убил бы ее.

— Это, молодой парень, только слова. А на деле: кому чего скажешь? Кому пожалуешься?!

— Жалоба — оружие слабых. А разве мы, если все вместе, слабы?

— Не слабы. Да что делать-то? А? Ведь сил больше нет никаких терпеть.

— А ты слыхал, что сказал наш кузнец?

— А что он сказал?

— Если стал наковальней — терпи, если стал молотом бей.

— Это как же понимать?

— Да все так же.

— А как?

— Спроси у кузнеца, он тебе разъяснит.

— Э-э… А сам-то ты, видно…

— Да вот он — и кузнец явился!

— При упоминании доброго человека он появляется сам! — радостно заключил Мавляныч.

Курбан, а вслед за ним Варламов, вышли из кузницы под шелковицу.

— Здорово, братцы! — сказал Варламов, заметно волнуясь, одергивая вокруг шелкового пояска свою серую косоворотку.

В ответ послышались разноголосые, но дружные приветствия на узбекском и русском языках, и наступила короткая тишина.

На пороге кузницы сидели Дворянинов и Мавляныч, первый — в растоптанных брезентовых сапогах с десятками старых и новых заплаток, выкроенных, впрочем, очень аккуратно и даже щеголевато, то в виде простого круглешка, напоминающего медный пятак, то наподобие вопросительного или восклицательного знака, в желтой выцветшей рубахе, с какой-то каламянковой панамой, которую он мял в руках между длинных худых колен; второй — босиком, в коротких бязевых штанах и бязевой расползающейся на плечах рубахе с широкой темной полосой на спине, между лопаток, от пота и насевшей пыли; Мавляныч гладил свою бороду руками, но не всеми ладонями, а лишь кончиками пальцев, проводя ими по щекам сверху вниз, от висков до подбородка, а потом дальше, по жидкой бороде.

В тени шелковицы на двух растрепанных циновках сидели четверо поденщиков, поджав под себя босые натруженные ноги; возле каждого сбоку лежал серп и свернутая жгутом веревка, а между колен стоял кетмень. Поодаль, возле колодца, сидели трое ореховских мужиков — Неделька, Семенов и Пузырев, толковали вместе со всеми о тяжелой бедняцкой жизни. Тут же, привалившись спиной к шершавому стволу старой шелковицы, поставив возле себя чайник с зеленым чаем, сидел старьевщик Убай, все такой же благодушный, розовощекий, как и прежде, в красной круглой бархатной тюбетейке. Наливая из чайника в коричневую глиняную пиалу по глотку горячего чая, Убай ставил ее на раскрытую ладонь, постукивал по краю пиалы ногтем, обращая таким образом внимание соседа, и передавал пиалу по кругу, умудрившись всех угостить одним чайником чая.