Михаил Толкач - Третий эшелон

— А ты, однако, когда поспел-то? Выдумываешь, наверное.

— Выдумываю?.. Я, друг, и Лену и Ангару прошел, золотишко добывал. Байкал вдоль и поперек исходил и на катере и на пароходе. Помотался по белу свету, повидал кое-что. Суди сам, в десять лет убежал из дому. Карманником был, в домушниках числился. Восемь детдомов прошел, две колонии за плечами. Звали меня тогда Веселая Смерть. Но это напрасно: руки чистые… Ну, житуха худая и пустая, скажу тебе…

— А на паровоз как завернул?

— Все Листравой! Заманил. Я, понимаешь, уважаю таких: зубы изломает, ногти сорвет, а своего добьется. Люблю таких железных людей. Шутишь, какого у него сынишку угробили, Алешу-то! Певец! Голос что у Шаляпина. Запоет, бывало, — стекла ходуном ходят. В землю вогнали, гады! А ты видел плачущего Листравого? Не видел? Держится!

Пилипенко скрипнул зубами, сбросил с плеча телогрейку, засучил рукава выше локтя на правой руке. — Вот, видишь, следы? С дружком зимой в переделку попали. Финками от трех волков отбились.

Руками рвали волчьи глотки… Так и немцев надо, ломать им горло… Ух, холодище!

Илья подложил дров в печку: загудело, заплясало пламя, жестяная труба порозовела.

Пилипенко пристроился на чурбане у раскрытой дверки. Неверный охровый свет плясал на его впалых щеках, блестел в быстрых глазах, скупо освещая всю его напряженную фигуру.

Батуев приплясывал вокруг печки, размахивая длинными руками. Вдруг Пилипенко запел чистым голосом: Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза…

— Эх, друг!.. Слезы лить нам рановато. — Илья неожиданно толкнул Цыремпила в плечо. Тот пошатнулся, но не двинулся с места. Сам схватил приятеля в охапку, смеясь, повалил на пол: загрохотали сваленные доски.

— Зй, буяны! — С тормозной площадки забарабанили кулаком в стенку. — Маскируйте окна.

Илья захлопнул дверцу печурки. Сквозь щели пробивались тонкие золотистые лучи. Поддувало походило на светлое окошечко, ясные угли в нем медленно угасали, покрываясь легким пеплом.

Парни примолкли, будто вслушиваясь в приглушенную скороговорку колес. Чуть погодя Илья взял Цыремпила за руку, притянул к себе и неожиданно сердито спросил:

— Никому не скажешь? Побожись!

Цыремпил растерялся, пытался высвободить руку из сильных тисков товарища. Илья настойчиво требовал ответа. Когда Батуев дал слово никому ничего не рассказывать, он тихо, глухим голосом спросил:

— Тебе Наташка нравится?

— Ничего, красивая. А что?

Илья сделал сначала безразличное лицо, потом напряженно рассмеялся, чтобы скрыть смущение, толкнул друга в бок:

— Да я так просто. Красивая! Наша, сибирячка. А у тебя девушка есть?

Цыремпил отчужденно отодвинулся к стенке.

— Зачем мне девушка сейчас? Это потом, после войны. Выучусь на машиниста, тогда, конечно… У меня она хорошая будет. Обязательно хорошая!

— Лучше Наташки?

— Обе лучше.

Друзья рассмеялись.

— Вот кончится война, я все книги перечитаю и про все, про любую страну смогу рассказать. Африка— вот она. Шпицберген — извольте, Ямайка — будьте добры. Какая жара на солнце? Получите. Ты, говоришь, машинистом станешь… Машинистом, оно хорошо вообще, а я вот не хочу. Не хочу, и только. Забот много. Чем меньше забот, тем для человека лучше. Понимаешь? Человек рожден для свободы и счастья, как птица вольная. А ему, извольте, хлопоты жизнь навязывает.

— Без хлопот хлеб не уродится. Без труда и лист не шелохнется…

— Мудрость! — Илья снова притянул Цыремпила к себе.

Тот молчал. Его волновала мысль, не написали ли отцу о их поведении, и он не отвечал Пили-пенко.

— Молчишь? Со мной, друг, спорить — дело дохлое. Значит, красивая, говоришь…

Илья опять засмеялся, потом спросил:

— Слушай, вдруг меня покалечат? А? Скажем, выбьет глаз или ухо долой? Отвернется она от меня?

Цыремпил сердито сплюнул, приподнялся.

— Дурак ты! Шибко дурак!

Илья неожиданно для Батуева спокойно подтвердил:

— Верно. Глупость сгородил.

Лицо Цыремпила вдруг стало тревожным:

— Знаешь, Фролов днем говорил, что наши вели бои местного значения. Это что же, перестали наступать, значит?

Илья надолго задумался.

— Жаль, если так, — проговорил он спустя, быть может, полчаса. — Не придется нам посражаться.

Поставят где-нибудь за сто верст от фронта, и немца подходящего не присмотришь…

— Войны на наш век хватит, черт бы ее побрал!

Цыремпил снова вернулся к прежней мысли:

— Думаешь, Фролов отцу не напишет?