Михаил Толкач - Третий эшелон

— Жена в слезы, проборка?

— Нет, такого у нас не заведено. Без сцен.

— И всегда так? — Фролов недоверчиво прищурил маленькие глаза. Он явно намекал на случай с пленным. И, хотя Листравой ожидал, что разговор придет к этому, двусмысленный наводящий вопрос смутил его. Хитрость всегда не нравилась Александру Федоровичу, и он заговорил сбивчиво:

— К чему намеки, товарищ командир? Давайте по-простому, по-рабочему. Насчет дохлого фрица, что ли?

Он все-таки не был уверен, что правильно понял начальника политотдела, закрадывалось сомнение: а может, просто Краснов нажаловался?

— Почему же дохлого? Вон какой здоровяк. Даже вам пришлось бы худо, будь вы с ним на равных правах.

Листравой рассердился: сравнение с фашистом прямо-таки взбесило его.

— Видели мы вояк почище. Кого? Всяких в гражданскую. Фриц дохлый, потому что плакать кровью ему придется. Вот! Доброта наша, русская, страшную силу таит…

— Бить пленных, безоружных?

— А я звал их? С винтовкой звал? Ну, а полез, за синяки пеняй на себя. Пощады не жди!

Фролов хорошо понимал озлобленность Листра-вого, но на одном настаивал:

— Разве безоружного трогать можно? Так только звери поступают.

— Эх, добрый человек! — перебил Листравой. — А мой сын где? Кто мне его заменит? Фриц тот мордастый, да?

Листравой рывком отворил дверцу печки: ветром выбросило дым из нее. Александр Федорович заморгал, кулаком растер слезу.

— Кто мне вернет Алешку, спрашиваю? Вас вот не рвануло за сердце. Зве-е-ери!.. Хотите «нать, я курицу не зарублю.

Помолчали.

По долгу начальника политотдела Фролов не мог простить машинисту его поступка: дурной пример степенного и авторитетного человека заразителен для других, менее устойчивых. Но командира тронула скорбь отца: «Быть может, оставить все это без последствий? Немцы с нашими не цацкаются. А если бы мою дочку убили?»

Он встретился глазами с Листравым и увидел в них жесткое упрямство убежденного человека — такой в скидке не нуждается. Фролов отмел свои колебания, сухо сказал:

— За проступок, порочащий вас, рабочего человека, объявляю выговор. При повторении посажу на «губу»! Понятно?

Листравой выпрямился: правду, выходит, говорили, что начальник политотдела беспощаден. Невидящими глазами посмотрел он на Фролова, глухо откликнулся:

— Понятно. Только не посылайте ко мне всяких болтунов. Выброшу на ходу паршивца.

Листравой теперь определенно считал, что начальнику политотдела нажаловались.

— Кого? — не понял Фролов.

— Знать должны. — Александр Федорович отвернулся к печке, негромко буркнул: — Краснова этого…

Снег валил третий час кряду. Ветер, подхватывая снежную пыль, швырял ее, мчал на своих легких крыльях, переметая дороги и звериное разнотропье в лесах.

Листравой наблюдал за метелью. Ему представлялось, что это дым паровоза превращается в холодную пыль, и она белым маревом расстилается вдоль железной дороги, скрывая горизонт.

Эшелон мчался на запад. Мутные вихри набрасывались на вагоны, сотрясали подвижные двери, снег "попадал в трубы теплушек. Холод заставлял людей жаться к печкам.

— Вот тебе и зима! — воскликнул Пацко, подходя к розовой от тепла трубе чугунной печки. — Завертело, засвистело хуже, чем в Сибири. Достанется машинисту. И нам лопаты не миновать.

— Как бы немцы не вырвались, — озабоченно сказал Хохлов, будто это зависело от жильцов вагона. — Из Демянского котла-то…

— Немцы?

Пацко даже отодвинулся от печки, пожелал:

— К этой метели да морозца градусов под сорок. Фриц-то, он к холоду чувствителен…

— А ты знаешь? — спросил Хохлов, прищурившись и поглаживая конопатую скулу. — Врешь ведь.

— Южные люди такие, кого хошь спроси, — отозвался товарищ и без всякого перехода серьезно сказал: — Ей-ей, закопаемся на перегоне, занесет нас до крыши.

— Не упустили бы немцез, — опять заговорил о своем Хохлов, пытаясь в тусклом свете от печки читать газету. — Целую армию прихлопнуть бы. Настоящий «хайль» получился бы и «Гитлер капут».

— Бы да бы, — Пацко вновь подошел к горячей трубе. — Нас занесет, немцев выпустят.

Яснее других понимал неизбежность остановки Листравой. Хоть и огорчил его начальник политотдела, машинист впотьмах разрывал проволоку на связках лопат, выставлял их к двери. Покончив с этим, он переобулся в валенки, достал меховые рукавицы, сел у печки, готовый к действию.

Поезд, однако, двигался. Шел рывками, то убыстряя, то сокращая ход. Листравой словно наяву видел, как паровоз разбивает грудью сугробы. Каждый толчок Листравой переживал так, будто сам вел состав. Когда эшелон остановился, Александр Федорович тяжело вздохнул, открыл дверь теплушки.