Юрий Белов: Горькое вино Нисы [Повести]

С тем и разошлись. Никому я не сказала в тот раз, смалодушничала. А Антонишина, видно, не поверила. Утром вызывала ее к себе Керимова. Что у них там за разговор был, не знаю, а только бригадирша вернулась с красными глазами, а на меня так посмотрела, будто огнем обожгла. Как только выпал случай, оказались мы вдвоем в коридоре, она пригрозила:

— Попомнишь меня, фискалка, я тебе так сделаю — до конца дней на карачках ползать будешь.

Откуда только такие слова у нее взялись, у примерной активистки? Сколько же она таилась, нутро свое подлое скрывала, лишь бы обмануть, в доверие войти, срок сократить…

Противно мне было слушать ее, но и напраслину брать на себя не хотела.

— Плевать мне на твои угрозы, — говорю. — Теперь только жалею, что не я сказала Керимовой.

— Не крути, ты одна видела.

— Видела, а не сказала. Стыдно теперь. Выходит, я на одну доску с тобой встала, такая же…

Договорить нам не дали, голоса за дверью раздались, Антонишина и шмыгнула в сторону.

Это потом стало известно, что записку строители принесли и дежурному отдали: вот так и раскрылось. Я же себя казню, что смолчала, ведь честной обещала быть во всем и до конца. Только не так это просто, перешагнуть через что-то нужно, а прошлое за подол держит, не пускает…

Значит, решила мне Антонишина отомстить. А как — это скоро и раскрылось. Не очень-то она на выдумку хитра оказалась. Злоба одна…

Подошла она перед самым звонком на перерыв, остановилась, наблюдает. На меня как раз накатило, строчка вбок поползла…

— Ты что же это, Смирнова, делаешь? — набросилась на меня Антонишина. — Производству вредить? За сознательный саботаж знаешь, что бывает?

Я голову подняла, смотрю на нее.

— С глазами у меня что-то.

Она распалила себя, пуще прежнего базарит:

— Нет, вы посмотрите, сколько она брака понаделала! Как в чужие дела нос совать, тут у нас глаза нормальные, очень даже зрячие, а как работу делать, долг свой выполнять, тут мы враз слепнем. Нет, я это так не оставлю, я рапорт напишу! У всей бригады трудовой подъем, каждая осужденная хочет ударной работой ответить, а Смирнова палки в колеса!

Машинки перестали стучать, все мотористки к нам обернулись. Стыдно мне не знаю как.

— Да я с лицевого счета внесу за брак, — слезы уже в моем голосе. — Надо же по-человечески…

— Как миленькая внесешь! Я тебя в таком виде выставлю, что ты не только внесешь, а…

Вдруг тихо стало в цехе, так тихо, что я услышала, как Антонишина зубами лязгнула, оборвав себя на полуслове. Она испуганно смотрела поверх наших голов, мы оглянулись и увидели в дверях Керимову.

— Антонишина, подождите меня у моего кабинета, я скоро буду.

В полной тишине прошла Антонишина через цех, и, когда скрылась за дверью, прозвенел звонок на обед. Но мы продолжали сидеть на своих местах.

— Антонишина от должности бригадира отстранена, — спокойно сказала Керимова. — Сейчас строители второе письмо ее принесли. Она через забор кидала, чтобы кто-нибудь в ящик бросил. Хотела цензуру миновать. Сегодня после работы соберем совет отряда, отсудим, кого назначить на ее место. А сейчас выходите строиться. Время обеда.

В столовой в этот день в последний раз была с нами Мурадова — кончился ее срок, от звонка до звонка отбыла наказание. Скоро сотрудник канцелярии проводит ее до вокзала, посадит в поезд, пожелает доброго пути. Она уже без нагрудного знака была, — видно, спорола, не удержалась, и сразу какая-то другая стала, уже не ровня нам. Похорошела, сияет вся, как невеста, хоть и седая уже. В последний раз съела с нами свою порцию борща, перловой каши, чаю выпила из кружки. А когда вышли строиться, отошла в сторону, краской залилась, хотела сказать что-то, но не смогла, поклонилась нам, а Керимову обняла, шепнула ей что-то, видно, хорошее — у лейтенанта лицо посветлело.

Мы молча смотрели, как пошла она через двор к канцелярии. Такая тоска сжала мое сердце, что дохнуть было тяжело. Свобода, свобода, желанная свобода… Вот она, рядом, за КПП, а пока одну только Мурадову встретит за глухой железной дверью, для нас же останется недоступной, для многих — еще долгие годы… Невыносимо сознавать это, вспоминать об этом мучительно и не думать — невозможно.

В молчании дошли до жилой секции. Здесь нам дали короткий отдых — в порядок себя привести, покурить. Мы с Нинкой сели рядом на скамью под легким навесом. Она сигареты достала, закурила, затянулась жадно, мне пачку протянула:

— Хочешь?

Я головой покачала.