Евгений Дубровин - Одиссея Георгия Лукина

– Кончай, – не выдерживал кто-нибудь.

С каждым годом все чаще говорил о доме отец и все грустнее и грустнее.

– Умрем с тобой, старуха. Старший женится, здесь останется, а младший куда? На частную?

– Дадут небось. К тому времени понастроют.

– Казенка она и есть казенка.

– Навечно ведь дают.

– Хоть и навечно, а все равно не свое.

Как-то раз, когда отец строгал на станке доску для тары, он стал свидетелем разговора мастера и командированного в лохматой шапке.

– Работа адова, – жаловался командированный. – Сам и за лесника, и за прораба, и за учетчика. Глушь. Никто не идет. Уж и дом помочь построить обещаем, а все равно…

Пила с визгом врезалась в дерево. Полетели обломки.

Так отец стал лесником. Место действительно оказалось глухим: ни дорог, ни людей, ни транспорта. Потому и дом, наверно, двигался медленно.

Выросли дети, умерла жена. Умирала она долго и трудно. В бреду все вспоминала свою городскую жизнь: знакомых, свою улицу, квартиру.

– Ничего, ничего… – виновато бормотал отец, положив ей на лоб руку. – Здесь будет еще лучше… Вот построим дом… Я на крышу железо достал… Знаешь, какое хорошее, цинковое… Как у тебя таз был…

Впрочем, отец проводил возле кровати умирающей мало времени. Он хотел быстрее покрыть крышу. Отцу почему-то казалось – стоит жене увидеть готовую крышу, как она сразу выздоровеет. Даже могилу отец рыл ночью, чтобы не занимать дневное время. Смерть жены он воспринял как нечто временное, несерьезное. Стоит закончить крышу, и он снова услышит ее ворчание, стук тарелок на кухне… Первый раз отец заплакал, когда крыша была готова. Стоял яркий весенний день, из леса тянуло студеным ветерком, пахло тающим снегом и прелыми листьями. Шумели голые коричневые деревья, зеленела залитая водой трава, по черным островкам земли разгуливали грачи, где-то далеко-далеко, как смутное воспоминание, гудел катер… Отец забил в крышу последний гвоздь и оглядел свою работу. Белая пирамида крыши сбегала вниз. Она была очень красивая, эта цинковая крыша. Красивая и неожиданная своей геометрической правильностью среди хаоса весны, беспорядочности деревьев, мешанины воды, земли и снега, первобытного крика галок, серого порывистого ветра из леса.

– Ксеня! – крикнул отец, забывшись, радостно вытирая со лба ладонью пот.

– Ты что, отец? – спросил снизу старший сын.

«Нету Ксени и никогда не будет», – подумал отец и заплакал. До вечера он просидел на могиле жены, машинально подправляя куски дерна, а вечером привезли дранку и надо было обивать стены…

Когда они переехали из города в лес, мать оказалась для меньшего единственным товарищем. Она вдруг вспомнила свое детство: учила мальчика распознавать грибы, ориентироваться в лесу, находить съедобную траву, ловить на костер раков. Купаясь, они играли в пятнашки. Временами мальчику казалось, что это не мать, а его сверстница, девчонка, – такая она была веселая, быстрая. Но это все было в самом начале. Потом мать с каждым днем становилась все печальнее: тосковала до городу, да и уставала…

– Ах, как, сынок, мне здесь надоело, – шептала мать мальчику по ночам. – Я ненавижу дом…

Когда она надорвала живот, мальчик каждую свободную минуту проводил у ее постели.

– Я скоро умру, сынок… – говорила мать.

– Ну что ты, мама… Вот настанет лето – мы с тобой в пятнашки будем играть…

– Когда я умру, – говорила мать, не слушая, – ты уезжай отсюда, сынок… Он тебе не нужен, этот дом… Ты надорвешься здесь… Вы никогда его не построите… Все будет казаться мало… Все будете строить, строить…

– Что же здесь строить, мама? Мы уже все построили.

– Это только кажется, сынок. Дом – это такая вещь… Как зараза… Пристанет…

Она умерла, и мальчик остался без товарища. Зашумел молодыми листьями лес, потянуло медовым разнотравьем, запели соловьи. Засыпанная щепой, песком, конским навозом, исполосованная колесами поляна перед домом вдруг вскипела ромашками, и ветер бросал белую пену к самому порогу времянки. В просеках мелькали косули. Рыжая белка часто перескакивала с большого дуба на трубу нового дома, а однажды, выйдя ночью на улицу, мальчик увидел дикого кабана, который чавкал на помойке, как простая свинья.

Но отец со старшим сыном не обращали на все это внимания. Они работали и работали, как автоматы, лишь по воскресеньям старший сын заканчивал работу часов в пять, мылся на речке, брился, надевал новые брюки, рубашку и, распространяя запах одеколона «Кармен», уходил в соседнее село на «улицу», километров за десять.