Виктор Лихоносов - На долгую память

Услыхала Физа Антоновна, что продавали на другой улице корову молоденькую, стельную, продавали потихоньку, по-знакомству. Мужик работал заготовителем, закупал дня коопторга и нередко для себя, для тайной продажи. Просили за нее дорого. И упускать не хотелось, дешевле не найдешь.

На следующий день поехала Физа Антоновна в город на толкучку сбывать патефон. Патефон был не старый, только поставила хорошую деревенскую пластинку, и тут же набежали покупатели.

— Тетечка, — сказала одна женщина, — или как тебя звать, ты еще вроде молодая… Может, сбавишь?

— Я бы никогда не продала, — пожаловалась Физа Антоновна, — но мне на сено. Да корова нестельная. Это у меня сынишкина память, отец покупал, когда уходил на фронт. Я тебе адрес дам, я не какая-нибудь спекулянтка или обманщица.

— Ой, я верю, — сказала женщина, — я бы тебе с удовольствием, может, и набавила, да деньги вот все. Если я сейчас его не куплю, меня дома едом съедят. Езжай, сказали, купи хоть какую железку, а то скоро реформа будет. А чего купить, пальто по четыре тысячи, смотреть не на что.

Сторговались, мать спрятала деньги за подкладку пальто, даже в избу свою не зашла, побежала к соседу через огород договариваться, пока не перехватили другие. Ткнула мать корову в бок: и стельная и красивая, но очень, очень дорогая. «О-о-о, где ж их брать, денег? И прозевать не хотелось. Выгодно, невыгодно, а…» Пошла советоваться.

— Как ты мужик, — сказала она Демьяновичу, мужу Демьяновны, — посоветуй.

— Спеши, — сказал он, — кто знает, что будет после реформы.

— Заколоть на мясо свою, что ли…

— Колоть — одни кости. На бойню дай, за место заплатишь, да рубщику, еще меньше выйдет. Веди живую.

Всю ночь не спала, думала, у кого занимать денег. Еще вечером пообещал ей полтысячи Демьянович, но сразу не дал, просил заходить утром, на ночь, говорили старые люди, денег не занимают, деньги тогда перестанут водиться. Утречком Физа Антоновна привела новую корову, приставила к сену, в залог отнесла плюшевое пальто, повела свою кормилицу по морозу в фуфайке на базар. Корова сроду была неаккуратная, где наляпает, там и ляжет, к бокам присохни кизяки, мать почистила ее железкой, оттерла, корову трясло, и она покрыла ее на базаре распоротым мешком. Демьяновна, в душе уже готовая обмывать продажу и покупку, увязалась за матерью.

Киргизы пощупали, пощупали:

— Одни кости.

— Какая ж корова без костей? — сказала Демьяновна. — А у вас мясо на чем держится? Худая баба и то молоком дите кормит.

— Зубы шатаются.

— Коронки вставишь. Ей не улыбаться, не видно.

— А теленочек?

— Гуляла осенью, — робко соврала мать, — стельная.

— Сейчас уже и коров честных нет, все гулящие, — сказала Демьяновна.

Все-таки дали за корову мало.

«Много добавлять», — горевала Физа Антоновна. Тут же полезла она дома в подпол, нагребла четыре мешка картошки, положила на санки и скоренько-скоренько на базар. Употела. Ведерко стоило уже сто пятьдесят рублей. За мешок выручила рублей девятьсот. Наступал вечер, и она вспомнила, что еще не уплатила налог. В кассе народу толпилось как на вокзале. «Кто-то, видно, пожалел меня», — вспоминала она позднее, потому что едва она заплатила, банк закрыли по случаю реформы. Было пять часов вечера, и многие заплакали. Вот оно, счастье, благодарила она Бога и дома, раскаявшись, сразу же вынула из стола маленькую икону, лежавшую там в уголке за чашками и кусками хлеба со дня похоронной, вытерла ее чистым полотенцем, попросила тихо прощенья и повесила в уголок над кадкой с фикусом.

«Чем теперь отдавать», — цедила она свежее молочко от новой коровы и строила в уме планы. Утром пекла она картофельные пирожки с капустой и бежала, пока они горяченькие, раздать по малой цене рабочим, заглядывавшим в обеденное время на рынок. Тут сучка принесла пятерых щенят, дымчато-сереньких, милых, и она побросала их в старое ведро, укутала тряпочкой от мороза, стала в ряду, где продавали тазы, гвозди, краску и всякую утварь. Чем черт не шутит, может, кому и понадобится щеночек, не великие деньги, а все же копейка. Щенки были настолько прекрасны в своей детской беспомощности и чистоте, что их расхватали мигом женщины из казенных домов, «культурные», как называла их Физа Антоновна.

— Не хочется продавать, а надо, — жалко оправдывалась она перед кем-то, точно за щенят ее потащат в милицию. — Куда они мне, стеречь нечего…

Не хочется, по надо. И корову держать не хотелось, и не хотелось подчищать за ней, не хотелось унижаться перед людьми, когда наступал черед сенокосу, не хотелось в молодое время жить как старухе, да куда же денешься…