Виктор Лихоносов - На долгую память

Еще раз, сынок, поздравляю тебя с народным праздником Великого Октября… Целую, твоя мама…

Как ни одинаково жили тогда сын с матерью, а каждому из них досталось еще что-то свое. Детство есть детство, и этим все сказано. С трудом выделял он попозже дни, которые стояли бы перед глазами как единственные. Многие дни стали ему просто одним днем детства. Был какой-то ранний-ранний денек, общий, один из бесчисленных, почти одинаковых.

Матери же воспоминания достались совсем по-другому. И через двадцать лет глядела она назад с озабоченным вниманием и различала каждое мгновение. В любом году выделяла она именно те месяцы и недели, субботы и четверги, от которых что-то зависело. Не по прибаутками пляскам запоминала она соседей, подруг и товарок, не по закатам и журчанию ручейков свое настроение. Одежда показывала ей на стоимость жизни, на перемены; очереди за хлебом и клеенками кончились для нее в такой-то день, а не просто когда-то. Плакала или обдумывала зимование свое в такую-то погоду, приходила та-то соседка, приносила ей почта определенной раскраски конверты, и протягивала к ним руку Физа Антоновна после такого-то и такого-то дела и подумала при этом то-то и туда-то пошла, подвязывая на ветру косынку в горошинку, которую купила в первом универмаге за столько-то рублей после распродажи, когда носила на базар две кастрюльки варенца, одну зелененькую, на сорок стаканов, другую, коричневую, с обитой крышкой, и когда пустила последние стаканы подешевле, потому что подбежавшая Демьяновна шепнула, что в универмаге выбросили платки и косынки и еще не разобрали, хотя баб набежало уйма, и ты, мол, иди поскорей, а я отнесу кастрюли и скажу Жене, где ты есть, и передам, чтобы он разогрел борщ под столом и потом спрятал электроплитку, иначе оштрафуют, раз простили, другой не помилуют… И столько такого засело в голове навсегда!

Бежит мать то с базара, то из магазина (всю жизнь бежит перед глазами сына куда-то) и рада, что мало денег истратила, будет в жару что накинуть на голову, хотя лучше бы купить Жене рубашку, но рубашек хороших нет, она смотрела, на рубашку она скопит в следующий раз, коровка прибавила с пастбищем, и после работы хорошо берут варенец, надо бы назавтра еще две кастрюльки заквасить, если Женя не выпил остатки, сидит там один в ограде, ребята в пионерлагерях, а с ее достатками отправить невозможно, к тому же не на кого бросать дом… Бежит мать, торопится, думает. Бежит, торопится, думает до самой смерти. И все помнит.

А что значило для Жени, например, 23 октября, что оставил его памяти этот день? И 23 ли октября это было? И 6 мая, когда мать ездила к отцу последний раз, и то разнесчастное утро, когда выкопали у них картошку и провезли мимо станции отца? И 18 апреля. Мать продала свое любимое платье, чтобы справить Жене костюмчик. И 23 января, день ее рождения, так ни разу и не отмеченный по-настоящему? Отчего позже в воспоминаниях Жене не хотелось жить своими детскими ушедшими мгновениями, восторгами от кинофильмов, купанием в речках, отмщениями за разбитые губы и синяки под глазами, мечтательными вечерами на болоте, когда он стегал прутиком лягушек и чем-то томился? Отчего своя жизнь тогдашняя, свое детство утратили с годами интерес сами по себе и скрытые переживания и заботы матери явились насущной нуждой его памяти и отчего он так стремился приблизиться хоть на шаг к ее сердцу и поглядеть на то время не своими, а ее глазами?

Мнится порой, что и в пять, и в десять лет сидел Женя всякое росное летнее утро на еще холодных приступках крыльца и следил через низкий забор за пастухом. Пастух (то старик, то мальчик, то женщина) появлялся в любую погоду в плаще и с сумкой наперевес, в уголке которой белела головка бутылки с молоком, звонко щелкал бичом, дудел в свой рожок. На востоке за базаром точно подтаивала светом окраина неба. И пока просыпались, торопливо стучали друг к другу в ставни соседки или вскрикивали во дворах, хлопая ладошками по спинам своих Зорек, Катек, Буренок, свет разливался и уже проникал в пасмурные, с примятыми постелями комнаты. Казалось, по всей России выгоняли сейчас женщины в стадо своих кормилиц. Столько места занимали в жизни коровы. И тяжело было расставаться с той, которая изо дня в день была и надеждой, и заботой, и, кажется, всем на свете. Столько было переживаний у матери, если корова оставалась на зиму постельной. Захватывает зима, в доме ни денег, ни сена. Живи как можешь. Корову хоть раскорми, она на кружку прибавит — и все. «Им чего, — говорили про хозяек, — каждый день выручка, молоко свое, деньги в чулки прячут, в стенки замазывают. Без работы всю жизнь». «Им чего, — возражали и хозяйки, — сделал не сделал — руку в кассу протягивают два раза в месяц, вынь-положь, а тут как осень — чем кормить? Как до весны дотянуть? Что наторгуешь, то и отдать. Попробовали бы подержать. На базар выйдут — платья на них, пальцы подкрашены, зимой воротники какие… А ты в фуфаечке трясесси, пальцы в рукавах греешь… Нынче корова не погуляла, куда ее?»