Виктор Лихоносов - На долгую память

Однако лица отцовского он представить не мог. И как только он стал напряженно думать о лице, перед ним выплыл Никита Иванович, косолапый, с широким ртом и улыбкой, и мальчик терялся: а куда же тогда деть Никиту Ивановича? Мечта рухнула моментально, и стало больно и жалко, потому что Женя как бы проснулся и вдруг послабел от жалости к Никите Ивановичу. Он вообразил, как грустный Никита Иванович складывает свои вещички и мирно прощается, уходит навсегда в неизвестное место, неизвестно на какую жизнь вместе с Толиком, который умеет шевелить ушами, и вот они уже за воротами, большой и малый, провожаемые ехидными взглядами соседок, печальные-печальные, каких он еще не знал, с гитарой через плечо, унося с собой все, к чему Женя привык, оставляя Женю одного по утрам, когда они соскребали ложками жареную картошку, встречались в школе на перемене в буфете, тут же договариваясь, кому подносить с базара кастрюли. И сучка Розка убежит, видно, вслед за ними, прыгая и хватая за штанину, и погаснут смешные шутки Никиты Ивановича: «Если бы не мой бы Алексей, то Кипина Дунька замуж не вышла!» — или его ежевечернее сватовство за Машку сопливую!

Постепенно посторонние звуки, хруст соломы в стайке, где за сумрачным окошечком пускала слюну корова, звон капель по пустому ведру отвлекали Женю от странного сна, и он понял, что отец никогда не придет и не выложит подарков. Никто не придет, даже писем прежних не воротишь. Мать доит корову, потом цедит молоко и темную крынку и заставляет Толика садиться за уроки.

— Отец явится, он тебе даст. А Женя где? Женя, сынок, чо ты там?

— Скоро отец будет? — уже хотел Женя видеть его.

— За угол не зацепится, так вот уже должен. Пять уже есть?

В половине седьмого он показывается в дверях, и было стыдно думать, что Женя в мечтах своих прогонял его, обижая, а он вот стоит в замазанной шоферской одежде и радуется:

— Что, мужики! Силу у отца захотели попробовать? Ну давай!

Женя и Толик прыгали на него, сопели, дразнились, повторяя его словечки.

— Фамилие?! — брал он за руку и чуть выворачивал. — Вербованный. Имя? На три года. Отчество? Плохо будет — сбегу.

— Па-ап! О-а-а-а-а, бо-олыга-а! Пусти-и!

— Не пробуйте у отца силу! Лучше в стайке подчистите. Ох, старенька, а я жрать хочу.

— Кипит уже, потерпите минутку, вон воды несите, тарелки мыть нечем.

— Взвод! В одну шеренгу, ёхор-малахай. Ведро знаете где? Колодец? Давай! Одна нога там, другая здесь. А красненькой нальешь? — спрашивал он у жены. — Так уломалси на работе, насчет толя срядился, — прихвастывал. — А, старенька? Любви все возрасты покорны. Ну стаканчик, ну ты же видишь, я как огурчик. Нема делов. Жизнь с каждым дном все лучше, да и работа пошла веселее, — с акцентом закапчивал он.

… Я, Женя, на работу устроилась в техникум за базаром, на вешалку польта выдавать, хожу через день по 14 часов, бывает, когда пересмена, то 3 дня подряд выходит, вобщем 12 дней в месяц, уже получила свои денюжка трудовые, работа не чижолая и близко, я даже довольна, что буду между народом, а то только и возися с кастрюлями. В мае гардероб закроют, если не найду по силе, перебьюсь лето с коровой, а там в сентябре опять… Мотаюсь, сынок, вовсю, а ты учись, государству пригодятся ученые люди, и мамке твоей радость, во всем нашем роду один ученый будет.

Извещаю тебя, что помирают на улице старики, один за одним, начали уже и фронтовики помирать от ран и болезней, а молодежь свадьбы гуляет. Толик приезжал проведать из Алма-Аты, так до сих пор и зовет мамкой, работает мотористом на кране, падал в аварию, кисти рук перебил, срослось, слава богу. Ухватками весь в отца своего. Жениться не думает, меня, говорит, бревном еще не стукнуло, никогда не поздно.

Мое здоровье пока ничего, приехала бабушка, сидит у печки, вяжет рукавички, жалеет тебя, а я собираюсь идти зубы дергать, потом запишусь на очередь, буду вставлять. Это не раньше, как через 3 месяца, очередь большая за стальными зубами…

Бабушка наведывалась обычно по осени, к Новому году или на великий пост.

Она жила близко, но старость и нескончаемый круговорот обязанностей в своем доме держали ее на месте, в деревеньке.

— Поеду ж, — говорила она внезапно младшей дочери, — посмотрю, как там Физа живет. Может, бьет ее.

С одной стороны, хорошо получилось, что Физа Антоновна приняла человека, мальчик его не помешает, если сам Никита будет стараться в хозяйстве и не обижать Женю. С другой, рассуждала она с опаской, кто этих мужиков знает, попробуй их раскусить, они в первые дни, особенно когда входят в твой дом без ничего, притворяются ласковыми, старательными и непьющими. Мужа своего покойного бабушка любила не за глаза и курчавый чуб (с красоты воду не пить), она давно позабыла свои ранние встречи, жизнь ее началась сразу — просто, с сознанием неизбежной поры, и уже в девушках знала она, что сладкие думы изменчивы: ветер пошумит да устанет, молодец молодой копь, а с ним без хлеба будешь.