Евгений Рябчиков: Засада на черной тропе

— Сегодня вы получаете дополнительную нагрузку: с вами пойдет гость. Корреспондент. Будет он третьим в наряде. Предварительно объясните ему и покажите, как нужно приготовиться к наряду. И очень попрошу, не отвечайте товарищу корреспонденту так односложно, как обычно: «Все в порядке, все нормально». Ясно?

Усанов заулыбался, давая понять, что разговор окончен.

На усталом лице Карацупы появилось грустное выражение. Он вздохнул, взял под козырек, сказал: «Все в порядке», — и, печатая шаг, вышел со мной из кабинета. Я пошел за пограничником, сбитый с толку его мрачным видом и тяжелыми вздохами. Пока мы шли, Карацупа обернулся и в мгновение осмотрел всего меня с головы до ног. В глазах его я не ощутил какой-либо благоприятной для меня перемены.

В столовом Карацупа ел молча, тщательно прожевывая каждый кусок. Я смотрел на плечистого, обветренного воина, на его рыжеватые от загара волосы, на орлиный, чуть с горбинкой нос и старался представить себе его на границе, в деле. Закончив обед, Карацупа собрал со стола в ладонь крошки, запрокинул голову и аккуратно ссыпал хлебную мелочь в рот. Он степенно встал, одернул на себе гимнастерку, поправил пояс, подтянул сапоги и подождал, пока я повторял все его движения. После этого, не говоря ни слова, Карацупа пошел в казарму, откуда доносилась тихая песня.

Гитарист, сидевший на подоконнике и лениво перебиравший струны, при виде Карацупы почтительно встал в положение «смирно», предупредительно махнул рукой товарищам, и бойцы, оборвав песню, осторожно вышли из спальни. Карацупа проводил глазами уходивших и сказал мне: «Вот как нужно», — и скупыми, заученными движениями аккуратно положил на табуретку снятые с себя гимнастерку, брюки, портянки. Облегченно вздохнув, он лег на койку.

— Отдыхать! — приказал мне Карацупа и сразу уснул.

Я забрался под одеяло, но уснуть не мог. Рядом лежал волновавший мое воображение следопыт, и я не мог не разглядывать его мужественное лицо: крепкие челюсти, хорошо вылепленный лоб с ранними морщинками, опаленные солнцем ресницы. Он сладко причмокивал во сне, чуть похрапывал и казался милым, усталым после пахоты или покоса деревенским парнем.

Дежурный по казарме Козлов, боец с густыми черными бровями, заметил, что я не сплю, и сел ко мне на койку. Он осторожно посмотрел на спавшего Карацупу и шепотом спросил:

— Снимать будете? Снимать — это вполне правильно. Только вы на самого Никиту в смысле рассказов не очень-то надейтесь — буркнет, вот и весь сказ! Меня тут приспособили к стенной газете, Я пристал к Карацупе: «Напиши, друг, в газетку про опыт свой». А он мне: «Рано еще, друг, про опыты. Придет время — поговорим». А в общем-то Никита парень хоть куда! Компанейский, товарищ добрый и службист хороший. Что же касаемо молчания, тут осуждать его не стоит: жизнь была тяжелая у парня, горя-лиха много видел: сирота, батрачил у кулаков. Они, то есть кулаки, в нем такую злость вызвали — беда!.. Беспризорничал — навек всякой беды натерпелся… А горе молчанию учит.

Карацупа пошевелился во сне. Чернобровый боец тотчас умолк и сделал мне страшные глаза, чтобы ненароком я не продолжил разговор, и на носках ушел от койки.

Сон взял свое, и я нырнул под одеяло, как вдруг услышал громовую команду «В ружье!», дружный топот ног, бряцание оружием, тяжелое дыхание. Плохо понимая, что происходит, я сбросил одеяло и вскочил. В казарме горели керосиновые фонари, и в их свете мелькали белые фигуры. Пограничники торопливо надевали гимнастерки и брюки. Карацупа, румяный после сна, освеженный и сильный, с широким разлетом густых бровей на загорелом лице, стоял рядом со мной и ловко натягивал на себя брюки и гимнастерку.

— В ружье! В ружье! — повторял он. — Слышь, тревога! Вставай! Скорей! — Он сунул мне в руки гимнастерку, сбросил на одеяло брюки, побежал за винтовками и принес себе и мне по карабину. — Скорей! Да скорей! — опять услышал я над собой участливый и в то же время строгий голос.

При свете фонарей и звезд во дворе заставы выстроились пограничники. Пахло конским потом, сыромятной кожей, винтовочным маслом. Слышалось тяжелое дыхание людей. Над заставой и вокруг нее все было черно, небо и земля слились и казались непроницаемой стеной. В глухом мраке единственным ярким пятном был фонарь, освещавший шеренгу бойцов. Усанов сошел с крыльца, прошел перед строем и, щелкнув крышкой карманных часов, сказал:

— Отлично! Спасибо за службу. Ра-а-азой-дись!..

В смущении вернулся я в казарму. Из моих сапог торчали концы портянок, ремень свисал, гимнастерка не была застегнута. Карацупа критически осмотрел меня и вздохнул. Кто-то из бойцов засмеялся.