Борис Изюмский: Чужая боль

Сережа с матерью заканчивали обед, когда к ним пришел Виталий Андреевич. Он был в простенькой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, открывающими тонкие мускулистые руки, отчего выглядел моложе своих лет.

Раиса Ивановна при виде его обрадовалась, ее мать приветливо закивала:

— Заходите, заходите… Может, пообедаете!

— Спасибо, Анастасия Семеновна, только что обедал… Вот арбуз, пожалуй…

Он сел к столу, рядом с хмурым, немного отодвинувшимся от него Сережей, стал рассказывать о проекте нового стадиона в городе.

Когда Раиса Ивановна уже начала убирать посуду со стола, Виталий Андреевич сказал:

— Сережа, я бы хотел, чтобы ты с мамой, а если пожелает — и бабушка, жили у меня. Как ты на это смотришь!

Сережа встал из-за стола, будто его вызвал для ответа нелюбимый учитель, которому он все же вынужден отвечать. Опустив голову, тихо сказал;

— Я не хочу. У меня есть папа.

Анастасия Семеновна всем телом подалась в сторону внука, словно желая оградить его. Раиса Ивановна кусала губы, готовая разрыдаться.

— Хорошо! — решительно объявила она. — Мы сейчас же, понимаешь, сейчас возьмем такси, поедем к твоему отцу и послушаем, что он скажет.

— Мне можно поехать с вами! — спросил Виталий Андреевич.

— Я даже прошу тебя об этом, — торопливо вытирая руки полотенцем, ответила Раиса Ивановна, — очень прошу.

Мальчик метнул было негодующий взгляд в сторону матери, но не посмел возразить или не подчиниться. Вскинув голову, неторопливо вышел на улицу и до остановки такси и в самой машине не проронил ни слова.

Виталий Андреевич, чувствуя, как лихорадочно взволнована жена, тихо попросил:

— Разреши вести разговор мне!

Она, соглашаясь, благодарно пожала ему руку.

Станислав Илларионович после развода с Раисой долго не мог остановить свой выбор ни на одной из многочисленных знакомых. При этом он придерживался, по его словам, минимума порядочности: не встречался с замужними и одновременно с двумя.

Но дело шло к сорока годам, надо было подумать о новой семье, и Станислав Илларионович, к удивлению многих, женился на единственной дочери профессора-окулиста, девице увядшей, жеманной, и поселился в профессорском особняке.

…Когда на звонок он открыл дверь, то онемел, увидев перед собой сына, Раису и какого-то незнакомого мужчину.

— Станислав Илларионович, — негромким голосом произнес мужчина, — я — муж Раисы Ивановны. Скажите, у вас новая семья!

Станислав Илларионович вышел из оцепенения, его холеное лицо стало надменным.

— А, собственно, почему вас это может интересовать!

— Лично меня и мою жену не может. Вашего сына — конечно.

— Да… Я женился, — выдавил Станислав Илларионович, все еще не понимая, к чему этот разговор.

— Я хотел бы взять на себя воспитание Сережи, но он заявил, что желает жить с вами…

Наступило тягостное молчание. Станислав Илларионович продолжал стоять в дверях, словно загораживая вход в особняк.

Из глубины его доносились звуки рояля: чьи-то вялые руки исполняли меланхолический вальс.

— Я не подготовлен к подобному обсуждению, — с запинкой произнес Станислав Илларионович. — Это так неожиданно… И потом… у меня предполагается появление другого ребенка…

Во все время этого разговора Сережа, стоя в стороне, умоляюще смотрел на отца. Его губы пересохли, словно от жары.

— Тем не менее вопрос необходимо решить не откладывая, — властно возразил Кирсанов.

Виталий Андреевич показался сейчас Сереже выше, мужественней, чем прежде. «Нет, штурманом он все-таки был», — почему-то подумал мальчик, но отметил это как-то краешком сознания, весь охваченный мыслью об отце.

— Мы не будем вам мешать, поговорите с сыном, — сказал Кирсанов и, взяв под руку жену, пошел к ожидающей их машине.

…Сергей возвратился к ним через несколько минут, возвратился сразу повзрослевшим, даже… состарившимся, если можно так сказать о ребенке. Он сел на переднее сиденье, не поворачиваясь, сухо объявил:

— Я буду жить с вами…

— Тогда заедем сейчас за вещами, — сказал Виталий Андреевич.

Несколько ночей Сережа почти не спал, все думал, думал об отце, о своей судьбе. Почему именно на его долю выпало такое! Ведь могло же быть иначе, и он был бы счастливейшим человеком на свете. А теперь внутри что-то навсегда перегорело: отец окончательно предал его, трусливо отказался в самую трудную минуту и отныне переставал для него существовать.