Виктор Устьянцев - Почему море соленое

— Скучно, наверное, жить в деревне, вот и бегут, — вставляет Игорь.

— В городе оно, конечно, полегче и покрасивше. А только ведь и в городе не святым духом питаются. Хлеб — он всему голова. Пить-есть каждому надо. Так-то. Вот ты, Костюха, кем хочешь быть?

— Геологом.

— Ну, что же, специальность нонче ходовая. В нашей матушке-земле, — дядя Егор постучал прутиком по траве, — много всякого богатства накладено. Геолог — это хорошо. Только жизнь-то вся в скитаниях пройдет. К этому надо и привычку, и расположенность иметь. Много люду, если посчитать, по белу свету скитается. Одних неуемность по земле гоняет, любопытство вроде бы. А других — лень да неспособность. Иной и поживет на одном месте недолго, а память о нем сохранится. Потому что добро от него остается! Такой, если уж работает, то с азартом, горит весь. От него и тепло и свет к людям идет. А те, которые от лени шатаются, шают, как мокрые головешки. Ни тепла от них, ни свету — один дым.

Дядя Егор еще быстрее перебирает пальцами, работает с каким-то ожесточением, точно вымещает в работе злость на тех, от которых «один дым».

Игорь отворачивается к реке, смотрит на рассыпанные в ней звезды. Потом долго шарит рукой в траве, находит камень и бросает его в воду. Камень падает недалеко, река недовольно морщится, а звезды испуганно шарахаются в разные стороны. Дядя Егор поднимает голову и с мягким упреком говорит:

— Чем рыбу-то пугать, ложились бы вы, хлопцы, спать.

Но идти в балаган не хочется. Мы молча наблюдаем за дядей Егором, удивляясь, как у него все выходит ловко и быстро. Вдруг он перестает перебирать прутья, прислушивается.

— Идет кто-то.

Мы с Игорем смотрим в темноту, тоже настораживаемся. Но ничего не слышим.

— Показалось.

Но вскоре отчетливо слышится хруст сухих веток под чьими-то ногами и к костру выходит… Антоша.

— Еле нашла вас, — говорит она и, поздоровавшись с отцом и с дядей Егором, присаживается к костру, протягивает к огню руки. Я ошеломленно смотрю на нее. Дядя Егор распоряжается:

— Ну-ка, ребятки, проверьте жерлицы. Там, в ведерке, еще пескаришки остались. Покормить надо гостью ушицей.

— Как здесь хорошо! — говорит Антоша, встает и идет к воде. Она в брюках и кофточке, волосы собраны на затылке в пучок и перетянуты лентой. Она сейчас похожа на Бабетту. Ясно, что в кино она не пошла.

Я проверяю жерлицы, Игорь принципиально не встает, чтобы помочь. По-моему, он просто завидует.

За компанию истребляем еще ведерко ухи. Дядя Егор исподтишка разглядывает Антошу. Отец все время молчит, но, судя по всему, приезд ее одобряет. Может быть, вспоминает маму, потому что несколько раз утирает рукавом слезу, излишне старательно и неубедительно доказывая, что сушняк еще не просох с прошлого года и от него получается особенно едкий дым.

Игорь тоже молчит, но молчит насмешливо. А дядя Егор, довольный тем, что у него есть слушатели, рассуждает «за жизнь».

— Нету у нас хорошего хозяина колхозу. Сколько их перед моими глазами перемельтешило, а так, чтобы хозяин всему оказался, на моем веку один был. Перед войной пришел. Вывернул всю нашу жизнь, как пустой карман, наизнанку да показал, что у нас, окромя табачных крошек, ничего в кармане-то нет. Убедительный был мужик. А тихий вроде бы, не видный. Не слыхивал от него никто повышения голоса, не то чтобы матерщины. Бывало, ласково так скажет: «Что же ты, Егор Тимофеич, недоглядел? Нехорошо это». И в душе у тебя от этих слов совестеливость просыпается. Умел он душу понять и разбередить. А как война началась, собрал всех в правлении и тоскливо так говорит: «Зажиточная у меня мечта была насчет нашего колхозу, да не успел. Может, живой останусь — доделаю». А как ушел на фронт, так и сгинул. Ни одного письма не успел послать. Вот бы кому я памятник поставил. От таких людей и тепло и свет идет.

Наконец дядя Егор спохватился:

— Заговорил я вас, осовели. Ты, Антонида, в балагане ложись, тебе, Федор, надо в избу идти, а мы с ребятами тут, у костра. Они — молодые, а я — привычный.

Отец ушел к «молоканке», Антоше дядя Егор постелил в балагане, а мы легли у костра.

Игорь уснул сразу, дядя Егор поворочался, покряхтел и тоже засопел. А я никак не мог уснуть. Я думал о том, что вот так, у костра, может быть, нам с Антошей придется прожить всю жизнь. А зимой? Я слышал, что на снегу спят в спальных мешках. Что это за мешки, я ни разу не видел.

А что, собственно, я вообще знаю о геологах? Читал в книжках, как они ищут нефть, уголь, золото. Еще кино видел — «Неотправленное письмо». Ходили всем классом смотреть. Потом Борька доказывал, что это кинематографический шедевр. Почему шедевр, мы так и не поняли. Может, потому, что полкартины снято вверх ногами. Или я ничего в этом не понимаю? Я вообще в искусстве не силен. Зимой мы ходили на выставку, экскурсовод ругал Лактионова за натурализм, а мне его картины больше всех понравились. В них все, как в жизни, похоже на что-то, что уже видел и можешь вспоминать. У картины Левитана «Над вечным покоем» мне всегда хочется плакать. Наверное, потому, что я вспоминаю маму. Вернее, я ее но помню, мне был всего год, когда она умерла. Но на кладбище мы с отцом бываем часто.