Александр Борщаговский - Три тополя

С головы носилки ухватил Иван, а изножье уступили Капустину. Люди молча ждали, как он поступит. Алексей наклонился к носилкам и тронулся за Иваном, не попадая в его шаг.

Что это было: испытание его, попытка загладить нанесенную ему Рысцовым напрасно обиду или простое желание, чтобы учитель, сын Маши Капустиной, с некоторой поры горожанин, уважил непутевого Воронка?

Все побрели за ними, поглядывая, не упал ли с глаз свинец, и ждали во дворе, пока тело снесут в погреб, рядом с ледником, как и у Цыганки, набитым не льдом с Оки, а мартовским волглым снегом.

Потом из ворот больницы Алексей увидел наискосок, через улицу Прасковью и Цыганку, сидящих на ступеньках крыльца. Дверь на балкон позади них была открыта, свет выбелил седые головы, выстлал дорожку по траве, лег на давно сложенные перед домом бревна. За чертой света был кто-то еще, неразличимый, — Капустин вспомнил, что за носилками не шли ни Катя, ни Саша, куда-то исчез и Митя.

Рядом с Алексеем в темном створе больничных ворот, под перегоревшей лампочкой остановился Иван, поглядывая на дорогу, уходившую в темноту, под огромный, в половину неба вяз.

— Совсем от дома отбилась Сашка… — сказал Иван. — Гоните ее.

Саша стояла там, в ночной тени крыльца. Иван увидел или сердцем угадал ее и теперь был в нерешительности, дожидаться ли ее здесь или уходить домой одному.

— Пойдемте, Иван Сергеевич, попрощаетесь с Катей, мы утром уезжаем домой, — сказал Капустин. — Очень она к нашим местам привязалась, — добавил он без нужды, от стесненности, что Прокимнов молчит, не отвергает величание, прежде неудобное ему, и даже приличия ради не огорчается их скорым отъездом.

На миг профиль Ивана высветился соседским окном: полуоткрытый, привычный к ухмылке рот, показавшийся измученным и страдальческим, глаз, неуверенно и жадно устремленный туда, откуда теперь уже слышался глуховатый голос Саши. С удивлением, с навсегда ревнивой болью Капустин подумал, как любит этот человек Сашу, любит ее и рожденных ею мальчиков. А любит? Любит ли? — мучительно спрашивал он себя, пока они приближались к дому и Цыганка поднималась на ноги; спрашивал и страдал оттого, что, верно, любит, как умеет, любит и будет любить всю жизнь.

Алексей внезапно для самого себя за руку задержал Ивана, сказал раздражительно, требовательно, с вызовом:

— Что же вы не лечите Сашу?.. Не заставите ее, не повезете в Рязань к хорошему врачу?! — Иван молчал, на темное и без того лицо легла тень враждебности, он вырвал руку, которую все еще держал в запальчивости Алексей: Капустин остро ощутил неловкость своих слов, всю силу отчуждения, вспыхнувшего в муже Саши, но уже не мог остановиться: — Видите, как мучается Петр Михайлович, а ведь у нее то же самое, почки! Этого запускать нельзя… — бормотал он, как проситель, уже в спину Ивана.

Цыганка шагнула навстречу, тронула пальцами пылающую щеку Алексея, материнским движением скользнула по шее, по груди, словно все еще тревожилась за него, больше всего за него: беда могла случиться не с кем-то, а именно с ним, не зря ведь говорят, что предотъездный день самый опасный, только и жди напасти.

— Как жаль, Алеша! Жаль Воронцова, — сказала она просто, но с той истинностью скорби, которой не нужны украшения. — Жаль… молоденькие умирают, — вздохнула она, хоть и была-то всего на четыре года старше. Это ощущение укоренялось в ней десятилетиями: давнее бегство с мужем, скорые беды, Казахстан словно бы сдвоили ее жизнь, перемножили год на два, и она казалась себе древней, постарше Прасковьи и всех деревенских старух. — Простая у него была душа, святая, хоть и без святости… Вот, Алексей, — добавила она, заглядывая ему в глаза, — смерть удел всех, каждому суждено умереть, правда, правда, с этим не поспоришь. Так зачем же смерти еще и несправедливой быть? — Она горевала по Воронку, для нее он был не пьянь, а человек, но горе ее было глубже, уходило и в давно прошедшие годы. — Не останетесь еще с Катей? — Теперь это казалось возможным, даже разумным.

— Нет! — быстро откликнулся Алексей и позвал: — Катя! Иван Сергеевич проститься пришел.

Первой отозвалась не Катя, Александра. Они шли в обнимку, и в том, как рослая Саша, приобняв Катю в поясе, притиснула ее к себе, было что-то горько-покровительственное, прощальное и прощающее.

— Иван Сергеевич! Иван Сергеевич! — повторила Саша слова Алексея. — Не успели свидеться — прощаемся… Нет! Нет! — воскликнула она, видя, как церемонно протянули друг другу руки Иван и Катя. — Ты его поцелуй, Катерина, не чинись… По-людски прощайтесь, больше не свидитесь.