Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Его содержали в одиночке не потому, что считали особенно опасным. Политические потребовали убрать от них уголовников; они угрожали бунтом. Впервые в жизни Митенька испытал на себе презрение таких же, как и он сам, — заключенных; оказывается, эти люди смотрели на него — стреляного волка, грозу колонистов и хуторян — так, словно он был грязен или заражен и к нему было противно прикасаться.

Давно уже обозленный на весь свет, Митенька не стремился понять причины, отделившие его от пересыльных. Он принимал факты такими, как они есть, и не вдавался в подробности. Мир для него был несложным, разделенным только на два понятия: иметь деньги и не иметь их. Но эти два понятия порождали в сознании, в чувствах Митеньки незатихающую лютую тоску по лихой удаче, за которой — только бы добиться ее — он чуял веселое, бесшабашное счастье. В мечтах он видел себя богатым барышником на ярмарках всего Придонья; лучшие кони, конечно же, у него; ему завидуют даже помещики: «Эй, люди, кто это пронесся на тройке орловских рысаков?», «Да это же Митенька Вихрь!», «Как, тот знаменитый конокрад?», «Ну, батенька, поосторожней. Митенька нынче богатый человек, а богатому прошлое не в укор!» Так, и во сне и наяву, чудился ему говор ярмарочной толпы, слышались причитания завистников, почтительный шепот ожидающих подачки, бессильная брань обманутых купчин.

Лежа в полутьме одиночной камеры на охапке прелой соломы, Митенька затихал на долгие часы, и со стороны могло показаться, будто он крепко уснул или умер. А этот черный, лохматый, молчаливый человек, клятый и клейменный злыми шрамами, грезил о своем опасном счастье и по ночам молился своему отчаянному богу конокрадов, так как знал, что днем этот бог спит.

Митеньке представлялся он в облике огромного кудрявого цыгана — черные усы колечком и бровь дугой. В мочке его уха тяжелая золотая серьга ценой самое малое рублей в двести. На пальцах рук — несчитанные кольца. Сапоги — первосортный хром; голенища гармошкой; только шаг — и, кажется, не подошвы — гармонь поет, да так, что слышно за добрую персту… А на шее у бога гремящее ожерелье — сплошь из серебряных рублей. Снимет он рубль и небрежно швырнет в толпу, а на место снятого сейчас же три новых рубля появляются… Бог этот весел и немного пьяноват, и острым, наметанным взором ищет он в толпе самых бесшабашных… -Ему ли, Митеньке Вихрю, не быть замеченному? «Дай мне, о боже, — молился Митенька, — украсть пару хороших рысаков, променять их или продать и начать праведную жизнь барышника! И чтобы полиция меня не догнала, и чтобы мужики не били, и чтобы хозяин не нашел следа, пока я не успею продать эту пару вороных, или серых, или гнедых… Тогда я поставлю тебе, господи, ночью, в степи, полведра водки и никому не дозволю к ней притронуться потому, что это — твое… И еще нарежу тебе три фунта сала и белую паляницу под копной для тебя положу… Помоги же мне, господи, выйти из этой проклятой ямы, помоги украсть и пожить… Не торгуйся, о господи, не запрашивай, я и так много тебе пообещал!!»

Жаркая молитва Митеньки, как видно, дошла до бога. И свершилось чудо. В глубине души даже от своего всесильного владыки Митенька подобного чуда не ожидал… Тяжелая дверь камеры скрипнула, и Митенька вздрогнул. Смутное неизъяснимое чувство подсказало ему, что этот негромкий скрип двери, и осторожные шаги в коридоре, и медленный поворот ключа в замке — предвещали свободу. Почему он вдруг поверил этому и почему испугался? Верно, потому, что тюремщик обычно громко стучал каблуками, гремел замком и резко распахивал дверь. А на этот раз тот, кто находился за дверью, двигался осторожно, словно бы крадучись, словно опасаясь быть замеченным. Откуда могла прийти свобода, кто мог подарить ее Митеньке? Он не раздумывал над этим. У него мелькнула искра надежды, мелькнула, и замерла, и засветилась еще ярче, но вместо радости он испытал короткое, резкое чувство страха. Это был тормоз радости — страх. Митенька тут же подумал, что, может быть, эта надежда — только ошибка, что веселый бог — хозяин ночи — лишь забавляется им? Однако чудо все-таки свершилось, и посланцем ночного владыки был на этот раз сам полицейский исправник Трифонов.

Он бесшумно ступил через порог камеры и оглянулся, указав кому-то рукой на пол возле соломенного ложа Митеньки. Бородатый сутулый тюремщик Андрон торопливо внес два табурета и, тоже стараясь не производить шума, поставил их посреди камеры. Трифонов снова сделал знак, и Андрон выскользнул в коридор, мягко прикрыв за собою дверь.