Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Или она сердцем меня слышит, что сейчас хочу ее видеть, сейчас. Точно слышит! Вот ее шаги! Оборачиваюсь, бежит она по аллейке вся в пятнах света… бежит ко мне.

Встретились. И не о чем говорить. Просто не нужно говорить — такая это минута. Сели мы на скамейку. Машенька спрашивает;

«Как здоровье?»

«Теперь совсем хорошо».

Помолчали мы минут десять. Потом, смущенная, она говорит:

«Так ли поступают, Лука Алексеевич? Моему начальнику вы в чувствах признаетесь…»

«Правда, — говорю. — Виноват. Это я по горячности. Потому что боялся: заберет…»

«Вот что! А теперь не боитесь?»

«Глазам твоим верю, Машенька. И не боюсь».

Она задумалась:

«Я всегда, — говорит, — верила в счастье, но не сразу поверила, что это — ты. А сколько у нас дела с тобой впереди, Лука Алексеевич! Помнишь, как на кургане мы стояли? Что-то случилось тогда с тобой. Как будто дальше ты стал смотреть, паренек! Я это не увидела, но почувствовала, а может, увидела то, что и ты увидел: город, которого еще нет. Но мы его видим, и он будет. Огни, которые еще не зажглись… Мы видим их, и они зажгутся. Главное, тебя я увидела и вот, понимаешь, узнала: больший ты, чем кажешься, даже чем сам это представляешь…»

Она-то и научила меня мечтать. Может, и сам я со временем к этому дошел бы. Но с ней светлее мне стало. Есть, понимаете ли, щедрость такая в человеке, не у каждого она пробуждена, у одного еще спит, у другого дремлет, а третий — весь ею живет. Подарил ты, скажем, ребенку лошадку, и тебе радостно, что он рад. Подарил ты товарищу трубку свою привычную на память, и оба вы рады, а кто больше? А вот в работе? Разве камень слепой перед тобою лежит? В нем, в камне, огонь. Сколько ты подаришь сегодня огня народу? Есть норма. Но есть сердце. И если щедрое сердце твое — больше потребует оно дарить, потому что это, может, и есть самое верное счастье.

Николай встает и, осторожно ступая, подходит к костру. Жмурясь от света, он спрашивает:

— А что же Машенька?

Белоконь внимательно осматривает крепкую, ладную его фигуру.

— Хорошо! В Горловке она работает. В «Кочегарке». Там новую шахту ведут, самую глубокую в Донбассе. У нас ведь, в Донбассе, только сверху уголь затронут. Немножко его взято, малый процент… А лучшие пласты волной в глубину уходят…

— Не о том я… — прерывает Николай. — О жизни вашей. Или расстались? Это бывает, знаете…

— Ну что ты, Коля? — удивляется Белоконь. — Почему же должны мы расстаться? Я и тебе такой дружбы желаю. Нет, счастливо живем.

Николай встряхивает чубом, порывисто вздыхает и пристально смотрит в огонь:

— Тогда это и правда — счастье…

— Э, непонятливый ты малый, — откликается Кузьма. — Счастье всегда ответное. Это, брат, не дождик, что всех без разбору кропит. Для счастья густо, брат, жить надо. А как ты, парень, живешь?..

— В шахту мы недавно с нею спускались, — негромко, будто самому себе напоминая, говорит Белоконь. — Машинист на полный ход клеть пустил. Ветер… Гром… Словно железные крылья над нами хлопают…

«Не упади, Машенька! — кричу ей. — За ручку держись!..»

«Что мне ручка? — она отвечает. — Рука у меня есть верная. Ты крепче поддерживай меня, Алексеевич, никогда не упаду!»

Издали, от палатки, Рябоштан спрашивает удивленно:

— Или до сих пор зорюете? Глянь-ка, скоро восход.

— А и правда, всю ночь скоротали, — тоже удивляется Белоконь.

Он встает и медленно идет к берегу, к высокому обрыву, под которым тускло просвечивает розоватое текучее пламя реки. Звезды уже гаснут, и над дальней сломанной линией горизонта сквозит, наливается заря. Плоские тучи похожи на крыши далеких строений, и сгустки света, как окна, опоясывают эти летучие дворцы, создавая глубокую, голубоватую перспективу.

Белоконь долго смотрит в зарю. Может, он тоже думает о городе, отраженном в легком сиянии света?

Так хорошо у огня. Ночь пролетела, но нет усталости. Есть только нетерпение в ожидании утра. Час или меньше осталось до той минуты, когда мы, первые, взроем эту древнюю целину и сдвинем первые камни под целиной с дороги, ведущей к далеким пластам, к живому огню, что станем дарить мы по щедрости от верных рук.

Это случилось в Лисичьем Байраке, в том глубоком скалистом овраге, где еще в петровские времена человек впервые потревожил глубины, чтобы пробиться к угольным пластам.

После оттепели, в гололед, что сковал весь Донецкий кряж, все дороги и тропы, взгорки, кручи и камни, неизвестный человек сорвался со скалы.