Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

А он тихонько за плечи меня обнимает, и веки, ноздри, губы — все лицо у него дрожит.

«Эх ты, парень, — говорит, — паренек!.. Донбасс, говоришь, разгорается? Эх, паренек!..»

Вижу, ни слова больше не может сказать, губы перекосились, а глаза радостные, мечтательные, как и у нее, у Машеньки.

С неделю я в больнице провалялся, не знал, что столько у меня знакомых и друзей. Другого в первый раз вижу, а он, оказывается, с утра в коридоре топчется, очереди своей ждет. И ничего особенного не скажет, посмотрит, возле койки постоит, улыбнется смущенно…

«Ну, выздоравливай, Лука!»

Сидор Петрович, бригадир мой, в неурочное время, ночью, прямо со смены пришел. Я сразу узнал, что это он идет, едва услышал, как в коридоре каблуки его загремели.

«Впустите его, — говорю сестре. — Очень прошу вас — впустите…»

До этого о самом главном спросить я никого не решался. А Сидор Петрович скажет, обязательно скажет! Так оно и вышло, лишь появился он на пороге, на всю больницу загремел:

«Что, лежебока, нежничаешь? Время золотое теряешь! Мы на третий горизонт собираемся, а ты тут чай вприкуску сосешь?»

Смеется старик, усищами трясет, и в каждом его шаге я вижу удовольствие. Вся забота от сердца у меня отхлынула.

«Значит, вода прорвалась?»

«Как?! — удивляется. — Ты и не знал?»

Тут некстати дежурный врач появился, с разбегу петухом накинулся на старика, поговорить нам не удалось.

Утром просыпаюсь, чувствую: кто-то осторожно пульс мой прощупывает. У кого же еще такие ласковые руки? Машенька рядом со мной сидит. Голову я поворачиваю, бог мой! Да это ж усатый…

— Ай-яй-яй! — вырывается у Кузьмы.

— Тс-с… Тише! — шипит Николай..

— Так оно и есть: усатый. В белом халате он, на груди, в кармашке, термометр и какая-то книга раскрытая на коленях. Или я совсем споткнулся, или опять сплю?

«Что, гражданин, вы тут делаете?» — спрашиваю.

«Как видите, — говорит, — проведать вас пришел».

Помолчал я, с мыслями собрался.

«А зачем я нужен вам, скажите на милость?»

Не сразу он ответил, видно, удивился:

«У дружбы не спрашивают…»

«Дружба… Значит, это дружба вас привела?»

«Больше, — говорит, — чем дружба».

«А что же больше?»

Он прямо смотрит мне в глаза:

«Любовь».

И опять я подумал: не сплю ли? А, понимаю, это он о Машеньке пришел говорить!

«Разве со мной об этом разговор, гражданин? Вы у нее спрашивайте».

Он этаким наивным представился:

«У кого?»

«И что вы крутите? — напрямик режу. — У Машеньки. Вот у кого! Вы ее любите, я знаю. И я тоже ее люблю. О чем же говорить нам? О чем договариваться?»

Он рот раскрыл, глаза выпучил и, верно, целую минуту молчал.

— Г-гы!.. Вот ошпарил!.. — взволнованный, восхищенный почти кричит Николай.

Белоконь смущенно соглашается:

— Ошпарил. Действительно… Да только самого себя. Знаешь, как он расхохотался? Ты бы послушал! А меня этот смех непонятный и обидел, и в полную растерянность привел. Эко ржет! С чего бы?

«Прошу вас, — говорит, — жене моей об этом не рассказывайте. Она у меня женщина строгая и в крупных начальниках служит. А если уж признаваться начистую: так люблю я только одну женщину, крупного начальника моего, жену…»

Легко, без натяжки все это он сказал, и невольно мне подумалось: ведь славный же парень, толковый парень и простой души!

Долго мы потом с ним калякали: и про охоту на зайца, и про то, как лучше зажаривать его, зайца, в степи, на костре — он завзятым охотником оказался.

…Где Машенька? Почему не видно ее целую неделю? Об этом ни у кого я не спрашивал, ждал, что сами скажут. Но сиделка помалкивает. Врач тоже. Ладно, подождем еще. Нету, значит, занята, значит, дела.

Через неделю я уже в парке нашем молодом по аллейке, прогуливался. Гуляю и думаю: именем Сидора Петровича парк этот следует назвать, с его бригадирского слова все началось, он этот интерес зажег. И вспомнилось мне, как ночью мы тротуар настилали, двенадцать холостяков. А потом весь народ поселковый за дело взялся: тетушки-хозяюшки, девушки-голубушки, древние инвалиды и звонкие школьники — все высыпали жизнь украшать. Через неделю-другую, смотришь, молодые сады кругом зашумели. Откуда столько деревьев наволокли? И время как будто не сезонное, но и тополь, и ясень, и клен сразу за новую эту землю корнями зацепились. Легкая у Сидора Петровича рука!

Брожу я меж акаций, меж тополей, и прежняя грусть меня беспокоит.

«Сезам мой радостный, — думаю, — третий горизонт… одной жемчужины в тебе нету…»