Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

В настольном стекле, перерезанном серебряной трещиной, похожей на лезвие ножа, отражается лицо Трофима. Я слежу за его лицом.

Вдруг он вскакивает на ноги. Падает стул. Красные чернила проливаются на скатерть и стекло.

— Подумать только!.. — мечась по комнате, кричит он. — Подумать!..

— Так, Трофим, — говорю я, — так… — Угол стола давит мне грудь. Но опять, как недавно у забора, я сдерживаю самого себя. Я вижу, как окрашивается серебряная трещина — сначала она становится розоватой, потом, наливаясь, темнеет… темнеет.

— Ничего, успокойся, — словно опомнившись, говорит Трофим. И, останавливаясь, поглаживает мое плечо.

— Только не утешай, Бычков, не стоит.

— И не думаю, — отвечает он твердо. — Нет. Дело тут такое, понимаешь, что один уже пойман. Тот самый, что приказывал пороть…

— Где он?

— Сам жду. Привезут. Хочешь, может, глянуть на него? Карточка есть.

И, выдвинув ящик стола, он начинает рыться в бумагах.

— Мы его так вот, при помощи этих самых карточек, и нашли. У каждого своя манера. А этот, паскудник, все карточки свои дарил, берите мол, и храните на память, я, мол, мести вашей не боюсь потому, что не верю в вашу победу. Одна его карточка и мне в руки попала. Я сразу к фотографу и давай рассылать во все концы. Что ж думаешь? Теперь он попался. Под Нырково взят.

И уже с усмешкой протягивает мне портсигар. На серебряной крышке я замечаю барельеф голой женщины. Я не понимаю Трофима. Пальцы его поглаживают барельеф.

— Это глупо, Трофим, — говорю я.

— Да ты раскрой!

Чтобы раскрыть портсигар, я беру его всей ладонью. Он холодноват, скользок и упруг, как кусок льда. Мягко подскакивает крышка, и… передо мной смеется, кажет литые зубы, хохочет это до черточки знакомое бритое лицо.

— Видишь?.. — говорит Трофим. — Запоминай.

…У него тонкие, несколько выпяченные губы. Брови у него вздернутые и густые. У него круглый лоб… там, за этим лбом, за этим панцирем, и есть то, что надо было понять… понять… понять…

«Ах, вот она какая, весна!.. Свищет соловей в роще. Но главное — светляки… Жаль… Днем их не видно. Хотя это спасает их…»

Я поднимаюсь. Гудит, колеблется пол.

Мне удается устоять на ногах. Я поднимаюсь и иду к двери.

— Что ты, Василий? — где-то очень далеко говорит Трофим.

Но вот и порог.

Нет, я не переступлю его, нет!

— Дело такое, Трофим, — говорю я громко и не оборачиваясь. — Я отпустил его. Да. Этого, бритоголового, я отпустил.

— Ты что это… в своем уме? — спрашивает Бычков, сразу оказываясь рядом.

Теперь я переступаю порог.

Я иду по коридору сквозь полутьму и с трудом открываю дверь. Солнечный свет больно бьет мне в глаза.

Трофим берет мою руку:

— Да как же так?

— Я вел его… и отпустил… Душевной подделке поверил… Весна! Я больше не хочу жить… Точка.

— Так, — говорит Трофим грустно, — Ладно. Разберемся.

Когда он ведет меня в арестный дом, я на секунду останавливаюсь у палисадника.

Слышен тихий шорох.

Мне душно.

Невыносимо, яростно цветет сирень.

Отсветы зари горят на камнях, рассыпанных по степи. Сивые плешины солончаков дымятся. Время от времени сыплется вялый снег. Он мягкий и почти теплый, напрасно я подставляю щеку и пытаюсь ловить его ртом: он тает мгновенно — так горячи мои губы.

Из-за дальних кустарников снова раздается выстрел. Глуховатый звук представляется мне усталым, знакомый посвист — замедленным и спокойным.

— Ишь ты, проснулся, говорун, — задумчиво замечает дядя Петр, — Поговори!

Мы сидим у глинистого обрыва, под невысокой насыпью, высохшей после проливных дождей. Три дня неизменно я вижу перед собой чахлый куст орешника и острый замшелый камень. Я изучал движения ветвей куста: средняя, длинная ветвь, раздвоенная посредине, сгибается при самом легком порыве ветра, в то время как шесть малых ветвей остаются почти в покое.

Я запомнил смену теней на угловатых плоскостях камня. Цвета проходят замедленной чередой — синеватый, дымчатый, красный… Иногда мне кажется, что камень пылает. Тогда я закрываю глаза и несколько минут слышу шорох ветра да ощущаю сладковатый пресный запах суглинка.

Глядя в степь, Макар говорит с горькой усмешкой:

— Ну ладно. Еще один день, а дальше? — у него сухие горячие глаза, скулы заострены, на губах спекшиеся комки грязи. Я вижу, как опускаются его плечи и под рукавами куртки набухают тяжелые шары. Он едва-едва пересиливает себя.

Но дядя Петр отвечает невозмутимо: