Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Снова короткое молчание.

— А кто будешь?

— Василий… сын.

Дверь медленно открывается. Седенький очкастый старичок стоит на пороге. У него пристальный взгляд, колючие усы, жесткая, словно из соломы бородка.

— Сыну можно, — говорит он, не уступая, однако, прохода. — Но тихо… очень больна…

— А ты… что за человек?

Почти насильно я ступаю на порог.

— Санитар…

— Что же с ней?

Он с удивлением оглядывает меня. Лицо его становится злым.

— Как… Вы не знаете? Вы! Сын!

— Да не знаю же… Не знаю! — И, оттолкнув его, я бросаюсь в комнату.

В углу, около печки, на кроватке, покрытая пестрым тряпичным одеялом, лежит мать. Она такая маленькая, такая одинокая в темной пустой квартире.

Я подхожу тихонько к постели. С трудом, сжав зубы, она поворачивается ко мне лицом. Я вижу длинную багровую полосу на ее щеке и такую же, покрытую засохшей сукровицей, рану на подбородке.

— Васек… — говорит ома, и ее глаза становятся огромными от счастья. — Пришел, милый… А как же отец?

Я не могу ей, доброй, маленькой, сказать правду. Я ничего не знаю об отце. Я говорю весело:

— Ничего! Жив-здоров батя… Скоро придет…

Но она не слышит. Долго и мучительно силится она проглотить что-то, заполнившее ей горло. Губы ее дергаются, дрожат и никак не могут сложиться в улыбку. Она похожа на обиженного ребенка — такие крупные слезы текут по ее лицу.

Я склоняюсь над постелью. Сквозь жаркое дыхание мне едва слышен ее голос:

— А меня, сынок, шомполами. Беляки!..

— Шомполами?!

— Ну, ну, молодой человек, не тревожьте больную, — сухо говорит санитар и начинает длинно разъяснять мне возможные последствия нервного потрясения. Впрочем, я не слышу его. Я только слежу за его сухими синеватыми губами и резко вздрагивающей соломенной бородкой. И одновременно я замечаю в своей руке светлую пушистую ветку сирени. Мне некуда ее положить. Я начинаю бродить по комнате, ища подходящего места. Но стены холодны и пусты. Наконец я прячу ее на подоконник, за занавеску, и здесь же оставляю часы.

На улицу я выхожу ощупью, совершенно слепой.

Здесь, около калитки, я останавливаюсь и протираю глаза. Пальцы мои становятся мокрыми. Черт возьми… да ведь это же слезы. Что если кто-нибудь заметит… кто-нибудь из своих? Вот, скажет, боец!

Свесившись над забором, я стою долгое время.

Что-то не дает мне дышать. Жарко. Слегка кружится голова.

Но я стою, прижимаясь грудью к упругой, заостренной доске, опираясь на нее, как на собственную волю, стою и жду, пока прояснятся глаза. Так на этом скрипучем барьере мне удается пересилить себя — свою невыносимую злую обиду.

Свет приходит не скоро. Он смутен и неподвижен. И хотя глаза мои уже совсем сухи, я все же с трудом отыскиваю винтовку, спотыкаюсь о камни, долго путаюсь в переулках, пока нахожу ревком.

В палисаднике, у самых дверей ревкома, цветет сирень. Небольшой кудрявый куст сирени. Мне слышен каждый шорох его цветов. Торопливо взбегаю на крылечко. Но дверь ревкома закрыта. Запах сирени сладок и густ.

Теперь я начинаю спешить. Дверь трясется под моими ударами и наконец распахивается настежь. Это сорвалась задвижка. Я бегу по коридору и здесь, в полутьме, у второй двери, сталкиваюсь со своим Старым другом Трофимом Бычковым. У него строгое лицо.

— Кто такой? — хрипло говорит он, хватая меня за руку.

— Свои…

— Ну-ка, постой! — и внимательно всматривается мне в лицо, оглядывает гимнастерку, руки. Брови его начинают дрожать.

— Вася… Ой парень… Васька!

Громадные ручища тискают меня, поднимают с пола. Прокуренное дыхание жжет мне щеку.

— Да что ты брыкаешься… Чудак, малый…

Наконец мне удается высвободиться из его рук. Но он все еще поглаживает мои плечи, смеется, сверкая зубами, заглядывает в глаза.

— Хватит! — почти кричу я. — Мне не до этого, Трофим. — И открываю дверь, так как снова жаркая темнота наполняет мои глаза.

Он тяжело опускает руки, медленно ступает на порог.

— Заходи, Василий, — почти виновато просит он. И, покачивая упрямыми плечами, проходит через комнату к столу.

Я иду следом, волоча тяжелую винтовку.

— Я хочу все знать, Трофим… Все! — говорю я решительно. — Как, за что это?..

Но он прерывает меня:

— Понимаю… Да ты садись. Ну, что рассказывать? — Брови его опять начинают дрожать, кривятся губы.

— Пятого дня при отступлении тетку Анну офицеры шомполами били… Что говорить тут, Василий? Большевичка — раз муж и сын у красных…

Руки его впиваются в борт стола. Я слежу за пальцами — кровь медленно уходит от ногтей, ползет, коробится скатерть.